Русское мировоззрение. Как возможно в России позитивное дело: поиски ответа в отечественной философии и классической литературе 40–60-х годов XIX сто

Произведение это, посвященное теме крепостного бесправия женщины, открывается мировоззренческим спором образованных людей на предмет отсутствия в русском театре хороших актрис. Спорят представители двух идеологических течений: славянофил («остриженный в кружок») и западник («вовсе не остриженный»), а также человек («стриженный под гребенку»), с которым, вероятно, солидаризируется автор.

На взгляд славянофила, славянская женщина «никогда не привыкнет выходить на помост сцены и отдаваться глазам толпы, возбуждать в ней те чувства, которые она приносит в исключительный дар своему главе; ее место дома, а не на „позорище“. Незамужняя — она дочь, дочь покорная, безгласная; замужняя — она покорная жена. Это естественное положение женщины в семье если лишает нас хороших актрис, зато прекрасно хранит чистоту нравов»[334].

В ответ на возражения собеседников, что, дескать, и у немцев чтима крепость семьи, а появлению хороших актрис это не мешает, что довольно уж, подобно Робинзонам, отделять себя от остального мира, — в ответ на эти возражения стриженный в кружок начинает вести речь о преимуществах общинного бытия и т. п.

В том же духе спор продолжается о правах и свободах женщины, о ее роли в семье, о ее образовании и проч. Но главный аргумент читатель найдет не в речах спорящих, а в рассказе явившегося вдруг «известного художника», который признается, что видел «великую русскую актрису» в «одном маленьком губернском городе» в постановке исторической мелодрамы Кенье и Де Обиньи «Сорока-воровка» на крепостной сцене[335].

Содержание печальной повести о притеснениях молодой крепостной актрисы, отвергнувшей сластолюбивые притязания развратного самодура-крепостника под маской «просвещенного» мецената, хорошо известно. Напомним лишь, как ответила девушка на действия князя-театрала, посадившего ее в отместку за сопротивление под домашний арест и оправдывавшего этот арест желанием сберечь честь арестантки. Возмутившаяся лицемерием своего хозяина, актриса приложила все силы, чтобы доказать, что меры, избранные князем, недостаточны: в отместку крепостнику она забеременела и умерла через два месяца после родов.

Ирония, которой Герцен сопровождает изложение позиций славянофила и западника, заставляет читателя думать, что авторская оценка этих позиций продиктована самой российской жизнью, безжалостной и беспощадной, начисто отметающей в качестве аргумента права индивидуальности, личное человеческое достоинство. Но самое удивительное, как нам кажется, в этой повести Герцена — не менее запредельный ответ девушки на запредельную дикость ее хозяина. На наш взгляд, ее саморазрушительный протест сродни тем стихийным вызовам, которые бросают миру иные герои отечественной литературной классики — например, у Н. С. Лескова. В этом протесте, за которым открывается бездна, мы не видим оптимистического воскрешения жизни. Вместо него — оглушительный трагикомический финал — реплика-вопрос славянофила: «Все так, но зачем она не обвенчалась тайно?..»

* * *

Проблематика русского мировоззрения будет лучше раскрыта и понята в случае ее рассмотрения в связи с иными темами и конкретными сюжетами, дающими представление о подлинных реалиях российской жизни тех времен. В случае с наследием А. И. Герцена для исследователя здесь открываются огромные возможности. Речь конечно же идет о его автобиографическом романе «Былое и думы», пятьдесят глав которого писались на протяжении шестнадцати лет — с 1852 по 1868 год.

Вопрос о жанре этого произведения, как нам представляется, лучше всего разрешается словами автора из письма 17 апреля 1836 года Н. А. Захарьиной: «Я решительно хочу в каждом сочинении моем видеть отдельную часть жизни души моей. Пусть их совокупность будет иероглифическая биография моя, которую толпа не поймет, но поймут люди. Пусть впечатления, которым я подвергался, выражаются отдельными повестями, где все вымысел, но основа — истина»[336]. Вот это сочетание «впечатлений», «вымысла» и «истины» как их результата и создает жанр философского романа, начало которому в отечественной литературе положил Пушкин и который мы находим у всех классиков русского художественного слова.

Масштабность изображения действительности, представленной в социально-философском романе Герцена «Былое и думы», к первым частям которого мы теперь обращаемся, вынуждает сосредоточиться лишь на отдельных сюжетах. И, памятуя об основном для России середины XIX столетия событии — вызревании и самом факте отмены крепостного права, в первую очередь остановимся на философских и морально-этических размышлениях Герцена, связанных с этой проблемой.

Так, довольно популярным в дискуссиях образованной публики того времени и действительно сложным был, например, вопрос о якобы особом разврате крепостных слуг, о том, насколько глубоко в подневольном русском человеке укоренено рабство. Давая свой ответ, Герцен сразу же формулирует его предельно широко: «Я желал бы знать, — которое сословие в России меньше их развращено? Неужели дворянство или чиновники? Быть может, духовенство?