Русское мировоззрение. Как возможно в России позитивное дело: поиски ответа в отечественной философии и классической литературе 40–60-х годов XIX сто

Бесцветная жизнь провинциального городка, тишина гостиничного номера придавили Бельтова как чугунной плитой. Ему сделалось страшно, недоставало воздуха для дыхания. Он вышел на улицу, но везде нашел ту же пустоту. «Нужнейшие визиты» причинили ему головную боль — тут нужно было быть, вероятно, Чичиковым, чтобы выдержать местное чиновничество. Кстати говоря, эта часть повествования очень напоминает гоголевские картины приезда Павла Ивановича в губернский город, только результат приезда Бельтова дает другой. Он «не только удивился, увидев людей, которых он должен был знать со дня рождения или о которых ему следовало бы справиться, вступая с ними в такие близкие сношения, — но был до того ошеломлен их языком, их манерами, их образом мыслей, что готов был без всяких усилий, без боя отказаться от предположения, занимавшего его несколько месяцев»[321].

Еще по опыту службы в канцелярии было ясно, что эта сфера деятельности не для Бельтова. И нужно только посочувствовать герою Герцена, мечущемуся в поисках места, где бы он мог реализовать свои дарования и надежды.

Из текста романа читатель узнает о метаниях Бельтова, о его любви. Но каковы, собственно, взгляды героя Герцена, каковы мыслительные опоры его мировидения? Их фрагменты мы, крайне скудно, имеем возможность черпать главным образом из бесед Бельтова с доктором Круповым — ситуация, очень напоминающая аналогичную пару (Вернер — Печорин) из романа М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени», да еще из общения с Любовью Круциферской. Так, например, на ее вопрос, зачем он приехал в город NN, Бельтов довольно длинно рассуждает на тему, что духовные силы человека откликаются на вызовы времени. «Занадобились Франции полководцы — и пошли Дюмурье, Гош, Наполеон со своими маршалами… конца нет; пришли времена мирные — и о военных способностях ни слуху, ни духу…» «А что же делается с остальными?» — грустно вопрошает Любовь Александровна, явно имея в виду присутствующих, а именно Бельтова, который, на его собственный взгляд, истории так и не занадобился.

И здесь Бельтов, подобно Печорину, готов сказать, что предназначение его, возможно, было великое, но… Вот его ответ Любови Круциферской о судьбе «остальных»: «Как случится; часть их потухает и делается толпой, часть идет населять далекие страны, галеры, доставлять практику палачам; разумеется, это не вдруг, — сначала они делаются трактирными удальцами, игроками, потом, смотря по призванию, туристами по большим дорогам или по маленьким переулкам. Случится по дороге услышать клич — декорации переменяются: разбойника нет, а есть Ермак, покоритель Сибири. Всего реже выходят из них тихие, добрые люди; их беспокоят у домашнего очага едкие мысли. Действительно, странные вещи приходят в голову человеку, когда у него нет выхода, когда жажда деятельности бродит болезненным началом в мозгу, в сердце и надобно сидеть, сложа руки… а мышцы так здоровы, а крови в жилах такая бездна…»

Итак, взгляд Владимира Бельтова на себя самое состоит в том, что он видит в себе человека, обладающего громадными силами, громадной жаждой деятельности, но не востребованного временем. И если эта невостребованность затянется, то такой человек или превратится в преступника, или его съедят у домашнего очага «едкие мысли». Но это, подчеркнем, мысли героя о самом себе. На самом же деле, по свидетельству автора, всякий раз, «встречаясь с действительностью», Бельтов «трусит перед ней».

Похоже, мнимая героем невостребованность есть фатальная неизбежность бездействия героя-идеолога в той стране, в которой ему предназначено судьбой жить. Как с горечью признал перед смертью другой идеолог, Евгений Базаров, он не нужен России. (И он, отметим, объективно был не прав, что и показывал Тургенев другими своими позитивными героями в романном цикле.)

Тем не менее ощущение собственной ненужности — это духовный тупик, наличие которого признают эти персонажи. Правда, есть, по словам того же Бельтова, выход, вероятно, единственный и последний: «Одно может спасти тогда человека и поглотить его… это встреча… встреча с…» Бельтов не договаривает, но Любовь Александровна все прекрасно понимает: это встреча с Любовью. Так мировоззренческий поиск приводит героя-идеолога в русской литературе — и это, по давним наблюдениям, для отечественной словесности общее место — к женщине, в которой как бы сосредоточивается его единственная возможность спасения. А поскольку в магистральном сюжете нашей литературы XIX века женщине отводится столь судьбоносное место, то невольно думается, что за конкретным женским образом скрывается нечто большее, возможно, некая архетипическая реальность — нечто вроде «материнских первоначал России», «матери-земли» и т. п.