Русское мировоззрение. Как возможно в России позитивное дело: поиски ответа в отечественной философии и классической литературе 40–60-х годов XIX сто

Нестыковка образа жизни и представлений Круциферского с традиционным укладом жизни его соотечественников — помещиков Негровых — обнаружилась сразу. Не было в этом доме ничего особенного, но «свежему человеку, юноше, как-то неловко, трудно было дышать в нем». «Пустота всесовершеннейшая, самая многосторонняя царила в почтенном семействе Алексея Абрамовича. Зачем эти люди вставали с постелей, зачем двигались, для чего жили — трудно было бы отвечать на эти вопросы. Впрочем, и нет нужды на них отвечать. Добрые люди эти жили потому, что родились, и продолжали жить по чувству самосохранения; какие тут цели да задние мысли… Это все из немецкой философии!»[313]

Завершающее цитату ироническое восклицание автора ясно показывает, что для традиционной российской жизни, какую и ведут Негровы, собственно, для всего жизненного уклада городка NN малейшее движение мысли, живой интерес к проявлению бытия есть «немецкая философия». Всякий же человек, кому свойственны такие проявления, есть «немец», то есть не наш, чужой, для нас «немой». Таково зафиксированное Герценом традиционное положение в сюжете русской классики героев, которые так или иначе пытаются размышлять о жизни, о своем месте в ней.

Будучи оба на положении «немцев» в семействе Негровых, Любонька и Дмитрий должны были, конечно, почувствовать друг к другу влечение, а затем и любовь. А стать мужем и женой им помог случай — Глафира Львовна от нечего делать увлеклась юным учителем. Но, узнав, что тот испытывает симпатию к ее приемной дочери, страшно рассердилась и пожелала избавиться едва ли не от обоих. Однако супруг ее разрешил дело иначе и, к радости молодых людей, поженил их. Их семейная жизнь продолжалась счастливо, тем более что появился маленький Яша. И все это, как мы помним, продолжалось вплоть до того времени, пока в городок не нагрянул Бельтов.

Говоря о Владимире Петровиче Бельтове, сразу же необходимо отметить, что он не только интересен автору, но и любим им. Точнее, даже не сам герой как живой характер, который, похоже, так и не сложился в романе Герцена, что заметил еще Белинский, а тот тип мироотношения, мировоззрения, носителем какового и сделал автор эту примечательную для русской литературы фигуру.

К тому моменту, как о его странном намерении начать службу по выборам узнали в городе, он был отставным губернским секретарем и чего у него, по выражению автора, «недовешивало со стороны чина», то искупалось довольно хорошо тремя тысячами душ незаложенного имения Белое Поле. Однако в восприятии наиболее почтенных представителей города владелец этого имения «был какой-то миф, сказочное, темное лицо, о котором повествовали иногда всякие несбыточности, так, как повествуют о далеких странах».[314] Как раз «мифоподобность» фигуры Бельтова для провинциальной российской жизни, хочет того автор или нет, и делается все более и более выпуклой в его повествовании.

Отец Бельтова был дворянин. Мать же родилась крестьянкой, но, подобно Любоньке, — и это пересечение явно не случайно в романе — она лет пяти была взята во двор, а позднее и воспитана в некоем пансионе как гувернантка. Пройдя сложные перипетии жизни, отец Владимира и Софи (так теперь стали звать бывшую крестьянку) стали мужем и женой.

После смерти супруга Бельтова, «со всей своей болезненной раздражительностью», обратилась на воспитание малолетнего сына. Однако поскольку мать боялась людей, была задумчива, дика, сосредоточена в себе, жила затворнической жизнью, то и мальчик рос совершенно один и, «как все одинокие дети, развился не по летам». В воспитатели ему был поставлен некий женевец. Это «был человек лет сорока, седой, худощавый, с юными голубыми глазами и с строгим благочестием в лице. Он был человек отлично образованный; в деле воспитания мечтатель с юношескою добросовестностью видел исполнение долга, страшную ответственность; он изучил всевозможные трактаты о воспитании и педагогии от „Эмиля“ и Песталоцци до Базедова и Николаи; одного он не вычитал в этих книгах — что важнейшее дело воспитания состоит в приспособлении молодого ума к окружающему, что воспитание должно быть климатологическое, что для каждой эпохи, так же, как и для каждой страны, еще более для каждого сословия, а может быть, и для каждой семьи, должно быть свое воспитание»[315].

Герцен вновь и вновь подчеркивает чужеродность Владимира Бельтова среде, в которой ему предстояло жить и действовать. «Ни мать, ни воспитатель, разумеется, не думали, сколько горечи, сколько искуса они приготовляют Володе этим отшельническим воспитанием. Они сделали все, чтоб он не понимал действительности; они рачительно завесили от него, что делается на сером свете, и вместо горького посвящения в жизнь передали ему блестящие идеалы; вместо того, чтоб вести на рынок и показать жадную нестройность толпы, мечущейся за деньгами, они привели его на прекрасный балет и уверили ребенка, что эта грация, что это музыкальное сочетание движений с звуками — обыкновенная жизнь…»[316]