Русское мировоззрение. Как возможно в России позитивное дело: поиски ответа в отечественной философии и классической литературе 40–60-х годов XIX сто

Точнее всего об этом, на наш взгляд, дает знать сам автор. Введение Герцена к роману предваряет симптоматичный эпиграф — предложение, взятое, очевидно, из полицейского протокола: «А случай сей за неоткрытием виновных предать воле божией, дело же, почислив решенным, сдать в архив». То есть автор как бы заранее слагает с себя обязательство дать ответы на возникающие у читателя романа вопросы.

Вопросы о чем? О природе российской действительности; о беспросветности текущей жизни; о возможности словом или делом эту жизнь изменить; о надежде на появление «новых» людей, рожденных в Отечестве или прибывших из-за границы. Если в этом контексте сопоставить этот ранний роман Герцена с уже рассмотренными нами произведениями Тургенева и Гончарова, то к поднятым его младшими современниками вопросам, как и к содержащимся в них ответам, герценовское произведение добавляет не слишком много.

И все же мы не можем «пройти мимо» него. Во-первых, потому, что роман «Кто виноват?» все же имеет свое особое место в истории становления нашего самосознания. И во-вторых, потому, что личность автора — значительное явление в истории России, и говорить о его зрелых произведениях в дальнейшем, не устанавливая точки отсчета, некорректно. Сделав эти предварительные замечания, перейдем к роману.

Изображенные в нем помещики Негровы действительно представлены людьми малосимпатичными, и на этих образах писатель оттачивает свою иронию и даже сатирический пафос. Так, помещик и отставной генерал Алексей Абрамович Негров изображен как «толстый, рослый мужчина, который, после прорезывания зубов, ни разу не был болен», поскольку «не расстраивал пищеварения умственными напряжениями». «Строгий, вспыльчивый, жесткий на словах и часто жестокий на деле, нельзя сказать, чтоб он был злой человек от природы; всматриваясь в резкие черты его лица, не совсем уничтожившиеся в мясных дополнениях, в густые черные брови и блестящие глаза, можно было предполагать, что жизнь задавила в нем не одну возможность»[300].

После кампании 1812 года он поселился в Москве, которая через полтора года ему наскучила, поскольку не было занятия, которым бы он умел или хотел заняться. Негров решил ехать в деревню хозяйничать. Хозяйственную его теорию Герцен излагает следующим образом: «Он бранил всякий день приказчика и старосту, ездил за зайцами и ходил с ружьем. Не привыкнув решительно ни к какого рода делам, он не мог сообразить, что надобно делать, занимался мелочами и был доволен. Приказчик и староста были, с своей стороны, довольны барином; о крестьянах не знаю, они молчали…»[301]

Что касается супруги отставного генерал-майора, то расплывшаяся телом, словно цветущий кактус, Глафира Львовна отличалась жизнью, духовно более возвышенной. Во всяком случае именно она простила ему «дочь преступной любви», прижитую бравым генералом от крестьянки. «Пусть она будет моей дочерью, — с пафосом обратилась супруга к своему мужу, — позволь мне взять ее, воспитать…» Так, «разжалованная в дворовые, малютка снова была произведена в барышни, и кроватка опять переехала в бельэтаж. Любоньку, которую сначала отучили отца звать отцом, начали отучать теперь звать мать — матерью, хотели ее вырастить в мысли, что мать ее Дуня — ее кормилица. Глафира Львовна сама купила в магазине на Кузнецком Мосту детское платье, разодела Любоньку, как куклу, потом прижала ее к сердцу и заплакала..»[302] Конечно, никакой воспитательной программы у Негровой не было. Она сама не знала, по словам автора, для чего она хотела воспитывать Любоньку: ей нравилась сама патетическая сторона этого дела.

В обыденной жизни Глафира Львовна, кроме чрезвычайных случаев, никогда не выходила из дома пешком. Даже собирать грибы ездила она всегда в коляске. Для этого «с вечера отдавался приказ старосте, чтоб собрать легион мальчишек и девчонок с кузовками, корзинками, плетушками и проч. Глафира Львовна с француженкой ехала шагом по просеке, а саранча босых, полуголых и полусытых детей, под предводительством старухи-птичницы, барчонка и барышни, нападала на масленки, волвянки, сыроежки, рыжики, белые и всякие грибы. Гриб удивительной величины или чрезвычайной малости приносился птичницей к матушке-енеральше; им изволили любоваться и ехали далее. Возвратившись домой, она всякий раз жаловалась на усталь и ложилась уснуть перед обедом, употребив для восстановления сил какой-нибудь остаток вчерашнего ужина — барашка, теленка, поенного одним молоком, индейку, кормленную грецкими орехами, или что-нибудь в этом роде, легкое и приятное…»[303]