Русское мировоззрение. Как возможно в России позитивное дело: поиски ответа в отечественной философии и классической литературе 40–60-х годов XIX сто

«Карахтеры» такого типа после тургеневских «Записок» все чаще и чаще возникают в отечественной словесности. Так, персонажи вроде Матрены возникают в лесковском «Очарованном страннике», в толстовском «Живом трупе» и т. д. Вполне возможно, что эта неожиданная взрывчатость характеров («молчит, молчит, думает, думает, а потом вдруг…») связана с некой тайной национальной психики, с загадочностью «русской души», заключающейся в отсутствии основательной привязанности к месту, в стремлении оторваться от привычного, обыденного. В этом стихийном порыве нарушить привычное много разрушительной силы, которая, конечно, не будет способствовать удержанию дома, усадьбы, имения, деревни. Энергия порыва не только деформирует среду существования героя, но и его самого разрушает изнутри, толкая к гибели. Но герой не сопротивляется этой силе, а, напротив, безропотно идет ей навстречу, считая велением судьбы.

Если сюжет сборника «Записки охотника» есть некое целое, то его герои, идя к гибельному финалу, делают это в соответствии с той закономерностью, которой подчиняется единый сюжет. В конце сборника, как мы помним, поставлены рассказы, содержание которых тяготеет к притчевому обобщению: «Конец Чертопханова» и «Живые мощи». Оба этих произведения и по времени написаны позднее остальных — соответственно, в 1872 и в 1874 году. Первый продолжает и завершает историю мятущегося помещика, а второй повествует о крестьянке Лукерье, болезнью обреченной на неподвижность, почти святой, называющей себя «разубранной невестой Христа». В образе, прошлой истории и настоящей судьбе этой женщины как будто воплощается какая-то сторона народной души. При этом пафос рассказа, откликающийся на главную мысль всего сборника, хорошо чувствуется по отрывку, не включенному в окончательный текст: «… мне в другой раз привиделось видение еще удивительнее! Будто ко мне не родители пришли, а много-много народу привалило — и конца тем людям не видать — голова к голове, как кочаны капусты в огороде. А я будто сижу на высоком камне, и никуда мне с того камня сойти нельзя. И кричит мне весь тот народ: „Страдай, страдай за нас, Лукерья, — мы все рабы, люди крепостные, господские; за нашу волюшку страдай!“ И я будто им всем с камня кланяюсь и говорю: „Готова я за вас страдать, люди господские; за вашу волюшку — готова!“ Их, как рассмеются, как обрадуются они. Вольные, мол, мы будем! Соглашается она! Страшное волнение охватило Лукерью. Она порывалась подняться, протянула руку…»[399]

Физическая неподвижность при внутреннем духовном порыве молящей и страдающей за народ Лукерьи есть в то же время и оборотная сторона физического и духовного порыва и таких героев, как Чертопханов. В обоих случаях — готовность пострадать за тех, кто привычной неволей, «житейской мудростью» обречен на физическую и на духовную «крепь». И там и тут — выход за рамки привычного, преодоление той среды, которая закрывает возможности для саморазвития национального духа. Еще раз отметим: период формирования «Записок охотника» как сюжетного целого (1847–1874) — время переживания Россией переворота всемирно-исторического значения. А для самого писателя, для его личного самочувствия судьба России была чрезвычайно значима. Тургенев остро ощущает трагизм человеческого существования на родине, поскольку это состояние страны вполне отвечает и его самоощущению.

Писателя постоянно волновал вопрос отмены крепостного права. Он, как мы помним, всегда хотел убедить правительство, что дворянство к реформе не готово, но реформу все равно проводить надо. Да и народ без гражданского образования «всегда будет плох». Необходимо его терпеливое образование. Но призывы Тургенева не получают отклика. Жизнь показывает, что между помещиком и мужиком остается пропасть. Так, в октябре 1859 г. Тургенев пишет И. С. Аксакову: «Крестьяне, перед разлукой с „господами“, становятся… козаками — и тащут с господ все, что могут: хлеб, лес, скот и т. д. Я это вполне понимаю — но на первое время в наших местах исчезнут леса, которые все продают теперь с остервенением… Трезвости у нас нет — такой пьяный уголок. Так и будут крестьяне сидеть на оброке с земли — а не с десятины и не с души — пока не придут распоряжения сверху. О мире, об общине, о мирской ответственности в наших околотках никто слышать не хочет: я почти убеждаюсь, что это надо будет наложить на крестьян в виде административной и финансовой мер: сами собою они не согласятся, то есть они дорожат миром — только с юридической точки зрения — как самосудством, если можно так выразиться, но никак иначе…»[400] Такова была позиция писателя, и таково, к сожалению, было реальное положение дел в русской деревне.