Русское мировоззрение. Как возможно в России позитивное дело: поиски ответа в отечественной философии и классической литературе 40–60-х годов XIX сто

Демонстрируя гротесковые несообразности жизни русской помещичьей усадьбы и сформированного ею мироощущения поместного дворянства, С. Т. Аксаков смягчает эти, кажется, непреодолимые противоречия кандидовским простодушием ребенка, который весь погружается в природу и здоровую стихию крестьянского бытия. Ребенок, а вслед за ним и автор крайне редко видят «свинцовые мерзости» повседневной деревенской жизни. Они, например, подобно толстовскому Константину Лёвину, очаровываются осенними работами крестьян. Вот отец приглашает Сережу посмотреть, как бабы молотят «дикушу» (гречу). И эта картина согласно рифмуется с гораздо позднее возникшими описаниями крестьянских работ в «Анне Карениной» Л. Толстого, и кажется, что иные картины в этой жизни просто невозможны.

Вот как читатель видит деревню в самом начале XIX века, притом глазами ребенка: «На одной из десятин был расчищен ток, гладко выметенный; на нем, высокою грядой, лежала гречневая солома, по которой ходили взад и вперед более тридцати цепов. Я долго с изумлением смотрел на эту не виданную мною работу. Стройность и ловкость мерных и быстрых ударов привели меня в восхищение. Цепы мелькали, взлетая и падая друг подле друга, и не один не зацеплял за другой, между тем как бабы не стояли на одном месте, а то подвигались вперед, то отступали назад. Такое искусство казалось мне непостижимым! …На другом току двое крестьян веяли ворох обмолоченной гречи; ветерок далеко относил всякую дрянь и тощие, легкие зерна, а полные и тяжелые косым дождем падали на землю; другой крестьянин сметал метлою ухвостье и всякий сор. Работать было не жарко, в работающих незаметно было никакой усталости. …На гумне стояло уже несколько новых высоких ржаных кладей. Когда мы приехали, то вершили одну пшеничную кладь и только заложили другую, полбенную. На каждой клади стояло по четыре человека, они принимали снопы, которые подавались на вилах, а когда кладь становилась высока, — вскидывались по воздух ловко и проворно; еще с большею ловкостью и проворством ловили снопы на лету стоявшие на кладях крестьяне. Я пришел в сильнейшее изумление и окончательно убедился, что крестьяне и крестьянки гораздо нас искуснее и ловчее, потому что умеют то делать, чего мы не умеем. У меня загорелось сильное желание выучиться крестьянским работам…»[411]

Мальчика, как, впрочем, и Константина Левина, восхищает прежде всего эстетическая сторона полевых работ, их органичность для раскинувшегося вокруг мира, для самих крестьян — участников этой общей природно-человеческой симфонии. Само собой, что такие картины не могли не вызвать умиление у славянофильски настроенных идеологов, которые спешили эти отдельные эпизоды выдать за существо русского общинного хозяйственного начала и вообще русского уклада жизни.

Художественно в романе этот эпизод перекликается с эпизодом в поместье Дурасова, где Сережу так поразил оркестр: и там и здесь, на взгляд ребенка, искусство. Вероятно, такая параллель возможна, если отвлечься от социально-экономического контекста, что, впрочем, и делает Аксаков, используя точку видения ребенка. Но в обоих случаях за ритмической красотой картины для непредвзятого наблюдателя угадывается и ее подлинный контекст, на который указывает повествователь, но который до поры не оказывает решающего влияния на общую характеристику мировидения героя.

После посещения Дурасова мальчик узнает от матери, что хозяин имения хоть и добрый человек, но недалекий, необразованный и к тому же весьма тщеславный. Увидев в Москве и Петербурге, как живут богачи, он захотел и сам так жить. А поскольку сам он ничего не умел, то и нанял себе разных мастеров — немцев и французов. Однако, дело и тут не заладилось и он нашел какого-то промотавшегося господина, чуть ли не князя, чтобы тот завел в его Никольском все на барскую ногу.

Наблюдая осенние работы крестьян, мальчик невольно отмечает удовольствие, которое он получает от их созерцания. Но когда он делится своими впечатлениями с матерью, то та выслушала его равнодушно, а само желание мальчика научиться крестьянским работам назвала ребячьими бреднями. Особенно же «досадила» ему дворовая девушка Параша, с точки зрения которой все увиденное Сергеем было абсолютно ничем не примечательно. Единственным союзником мальчика остался отец, который «уважал труды крестьян, с любовью говорил о них», поэтому Сереже было очень приятно его слушать, а также высказывать собственные мысли.