Русское мировоззрение. Как возможно в России позитивное дело: поиски ответа в отечественной философии и классической литературе 40–60-х годов XIX сто

Позднее Багров-внук получает возможность наблюдать картину сева яровых. Повествователь не только отмечает красоту и слаженность работы крестьян, но и делает за маленького Сережу серьезный нравственный вывод. Впрочем, ведь он, повествователь, и есть Сережа Багров в детстве, поэтому упомянутый вывод звучит как итог мировоззренческого становления героя. «Важность и святость труда, которых я не мог тогда вполне ни понять, ни оценить, однако, глубоко поразили меня». Потом Сережа будет сравнивать себя с крестьянскими детьми, которые целый день, от восхода до заката, бродят взад и вперед по рыхлым десятинам, а в пищу потребляют хлеб да воду, и ему станет стыдно. И он будет просить отца и мать, чтобы ему дали возможность бороновать землю.

Через какое-то время мальчику действительно позволили бороновать, но оказалось, что он совсем не приспособлен к этому труду: не умеет ходить по вспаханной земле, не умеет держать вожжи и править лошадью. И опять им овладел стыд — чувство, кажется, никогда не покидающее литературного героя — русского интеллигента.

Повествователь подчеркивает, что корни его мировидения — в отцовской ветви. Не зря он вспоминает о посещении села Троицкого, известного под именем Старого, или Симбирского Багрова. Здесь был полуразвалившийся домишко, где некогда жил Багров-дед, где родился и отец Сережи. «Я заметил, что отец чуть не заплакал, войдя в старые господские хоромы (так называл их Евсеич) и увидя, как все постарело, подгнило, осело и покосилось. Матери моей очень не понравились эти развалины, и она сказала: „Как это могли жить в такой мурье и где тут помещались?“ В самом деле, трудно было отгадать, где тут могло жить целое семейство, в том числе пять дочерей. Видно, небольшие были требования на удобства в жизни. „Это, Сережа, наше родовое именье, — говорил мне отец, — жалованное нам от царей; да теперь половина уже не наша“. …Не знаю отчего, на этот раз, несмотря на мороз, мать согласилась выйти к собравшимся крестьянам… Мы были встречены радостными криками, слезами и упреками: „За что покинули вы нас, прирожденных крестьян ваших!“ Мать моя, не любившая шумных встреч и громких выражений любви в подвластных людях, была побеждена искренностью чувств наших добрых крестьян и заплакала; отец заливался слезами, а я принялся реветь…»[412]

Эта умилительная картина — квинтэссенция авторского пафоса С. Т. Аксакова, в художническом сознании которого прочно укоренился утопический образ народа, единого в своих глубинных устремлениях о благополучии своих господ, которые в свою очередь также пекутся о крестьянском благе. Эта художественная идея красной нитью по белому холсту прошивает сюжет обеих хроник, где все представители рода Багровых, какие бы отвратительные черты натуры ни были бы им присущи, всегда будут милы их «прирожденным крестьянам» как их единственные, неизменные, Богом данные «отцы». Вот почему в центр не только «Семейной хроники», но и «Детских годов Багрова-внука» выдвигается все же патриарх рода — Степан Михайлович Багров, фигура, без преувеличения, эпическая, обрисованная с почти летописной основательностью и беспристрастностью. Даже там, где Аксаков рассказывает о бесчинствах Куролесова, он чужд обличительному пафосу, так же как нет его и в повествовании оправдательных интонаций перед лицом язв крепостничества. Такая манера «простодушного летописца», конечно, позволяет воссоздать картину помещичьего мира, однако в той только мере, в какой автору хочется оставаться народолюбцем.

В этой связи еще раз обратимся к оценке произведений С. Т. Аксакова Н. Г. Добролюбовым, который отказывался сколько бы то ни было высоко ценить как летописную объективность писателя, так и его приверженность патриархальным (домостроевским) канонам во взглядах на народ. С этой целью рассмотрим главную добролюбовскую статью об аксаковском творчестве — «Деревенская жизнь помещика в старые годы», опубликованную сразу после выхода хроники «Детские годы Багрова-внука» в 1858 году.

В самом начале, иронически цитируя не в меру восторженное суждение студента Петербургского университета, объявившего Аксакова «мерилом истины и справедливости», критик обозначает свой интерес в критическом разборе хроники. Она, как становится ясно с первых строк, всего лишь повод для размышлений о дореформенном положении русской деревни, но вовсе не сколько-нибудь серьезный в каком-либо отношении документ — воспоминания С. Т. Аксакова, мемуары, «памятник времен минувших», но не более[413]. И ценность мемуаров, здесь Добролюбов снова иронизирует по отношению к величию аксаковского вклада в русскую литературу, состоит в том, что «каждая подробность может при случае пригодиться, если не тому, так другому»: педагогам будет интересно узнать о воспитании Сережи, но скучно читать о птицах и рыбах, которых ловят и на которых охотятся. Зато это будет интересно охотникам и рыболовам и т. д.