Русское мировоззрение. Как возможно в России позитивное дело: поиски ответа в отечественной философии и классической литературе 40–60-х годов XIX сто

Яркий пример влияния всей совокупности крепостных отношений на человеческую индивидуальность Добролюбов видит в матери Багрова-внука Софье Николаевне — фигуре примечательной и отчасти загадочной. По условиям ее происхождения и воспитания ей, казалось бы, легче было проникнуться сознательно-нравственным отношением к крестьянам. Дедушка ее — уральский казак. Мать — из купеческого звания. Она сама в юности испытала всю тяжесть принужденной работы. Ее природный ум был ясен и крепок. Образование было выше, нежели у других. Но и она в отношениях к слугам и крестьянам не могла стать на высоту «человека истинно просвещенного».

Почему же она, в которой развиты чувства любви и уважения к человечеству, чуждается крестьян, а Багров-дед или тот же Куролесов — нет? Добролюбов отвечает на этот вопрос, при этом давая понять вообще глубину водораздела не только между народом и дворянской интеллигенцией, но и между народом (крестьянами) и гораздо более близко к нему стоящим поместным дворянством, корни которого уходят в далекую историю. Так, одну из точек соприкосновения с крестьянами в старинном быту помещиков Добролюбов видит в корысти. Хозяйственные распоряжения неизбежно сближали помещика, живущего в деревне, с крестьянами, которые должны были исполнять его распоряжения с соблюдением его выгод.

Также тех и других сближала одинаково низкая степень их образованности. Куролесовы и Багровы не избегали тесного общения со своими крепостными, поскольку не видели нравственной разницы с ними. Таким сближением помещики ни к чему себя не обязывали, поскольку и крестьяне, и дворовые находились в их руках. И все это было лишь внешнее сближение при существенной дистанции по сути. Этих-то воззрений (здесь они были названы самим Аксаковым «житейской мудростью». — С. Н., В. Ф.) и не могла понять Софья Николаевна.

Итак, Н. А. Добролюбов в своей интерпретации образа жизни и мироощущения поместного дворянства, показанных в книгах С. Т. Аксакова, исходит из убеждения, что крепостные отношения проникали собою всю жизнь этого слоя, особенно в деревне, и обнаруживали свое влияние даже в семейных отношениях, в воспитании детей. Нужно сознаться, продолжает критик, что «точного и определенного очерка жизни тогдашней не дает ни один из авторов, писавших мемуары о том времени. Должно быть, жизни собственно и не было в этой темной, удушливой среде; было какое-то прозябание, не оставлявшее по себе никакого следа и потому не могшее быть уловленным воспоминаниями тех, кто старался изобразить этот быт…»[418]

Однако критика согревает мысль, что его современники уже пережили те времена, что «теперь блестит уже новый день, что грядущие поколения ожидает не принужденный труд без вознаграждения, а свободная, живая деятельность, полная радостных надежд на собрание плодов, на неотъемлемую, собственную жатву того, что посеяно»[419].

В своих упованиях «западник» Добролюбов оказывается таким же утопистом во взглядах на реальность середины просвещенного XIX века, как и близкий к славянофильским кругам С. Т. Аксаков во взгляде на конец века XVIII. Но если последнего согревает мысль о единстве на патриархальной основе дворянина-помещика и крестьянина, обеспечивающем их взаимопонимание в общем деле и вере, то второй возлагает надежды на образовательное и нравственное просвещение дворянства, что неизбежно поставит помещика в действительно гуманистические отношения с крестьянством.

Как видим, и с той, и с другой точки зрения крестьянин остается неподвижной субстанцией, по отношению к которой именно помещик должен искать правильную позицию. В то же время оба — Аксаков и Добролюбов — ясно говорят о том, что по складу своего мироощущения, своего образа жизни крестьянин не склонен менять социально-психологическую, социально-нравственную ситуацию, в которой он находился на рубеже XVIII–XIX веков и в которой пребывал в начале второй половины века XIX. Внутри усадебно-деревенских отношений, как явствует из сюжетов отечественной классики XIX века, сохраняется, с одной стороны, единство крестьянина и помещика относительно их понимания сути общинной традиции, формировавшейся веками и воспринявшей крепостное право как единственно возможный стиль отношений между господином и рабом. Но с другой стороны, в силу тех же отношений между ними не только не сохраняется, но и все более увеличивается дистанция относительно вопроса о способах хозяйствования, и прежде всего по поводу собственности на землю. И здесь любое движение в сторону какого-то преображения, изменения этих отношений оказываются разрушительными для веками складывающегося и укреплявшегося мировидения и тех, и других.

* * *