Русское мировоззрение. Как возможно в России позитивное дело: поиски ответа в отечественной философии и классической литературе 40–60-х годов XIX сто

«В самом деле, — думалось мне, — чем Левка хуже других? Тем, что он не приносит никакой пользы, ну, а пятьдесят поколений, которые жили только для того на этом клочке земли, чтобы их дети не умерли с голоду сегодня и чтобы никто не знал, чем они жили и для чего они жили, — где же польза их существования? Наслаждение жизнию? Да они ей никогда не наслаждались, по крайней мере гораздо меньше Левки. Дети? Дети могут быть и у Левки, это дело не хитрое. Зачем Левка не работает? Что за беда; он ни у кого ничего не просит, кой-как сыт. Работа — не наслаждение, кто может обойтись без работы, тот не работает, все остальные на селе работают без всякой пользы, работают целый день, чтобы съесть кусок черствого хлеба, а хлеб едят для того, чтобы завтра работать, в твердой уверенности, что все выработанное не их. Здешний помещик, Федор Григорьевич, один ничего не делает, а пользы получает больше всех, да и то он ее не делает, она как-то сама делается ему. Жизнь его, сколько я знаю, проходит в большей пустоте, нежели жизнь Левки, который, чего нет другого, гуляет, а тот все сердится. …Левка никогда дома не живет, не исполняет ни гражданских, ни семейных обязанностей сына, брата. Ну, а те, которые дома живут, разве исполняют? У него есть еще семь братьев и сестер, живущих дома в каком-то состоянии постоянной войны между собой и с пономарем. Все так, но пустая жизнь его. Да отчего же она пустая? Он вжился в природу, он понимает ее красоты по-своему — а для других жизнь — пошлый обряд, тупое одно и то же, ни к чему не ведущее». И далее: «С чего люди, окружающие его, воображают, что они лучше его, отчего считают себя вправе презирать, гнать это существо тихое, доброе, никому никогда не сделавшее вреда? И какой-то таинственный голос шептал мне: „Оттого, что и все остальные — юродивые, только на свой лад, и сердятся, что Левка глуп по-своему, а не по их“»[421]. Такова одна из оборотных сторон восхваляемого славянофилами единства общинной жизни.

Существующая конструкция «общинного единства», даже тогда, когда она в какой-то мере все же существовала в действительности, быстро начинает рушиться по мере развития экономического базиса сообщества, в первую очередь — отношений частной собственности. Пролагать себе дорогу отношения эти начали уже в первой половине XIX века, но в полной мере развились после отмены крепостного права. И в это время линии славянофильства и западничества, как направленные, одна — в прошлое, а другая — в будущее, окончательно вступают в противоречие, а стоящие за ними литераторы стремятся каждый свою линию усилить и поддержать. То, как это делалось писателями-славянофилами, мы и старались проанализировать в настоящей главе.

Глава 6. Природа, народ, жизнь и смерть как фундаментальные понятия и ценности русского мировоззрения: от автобиографической трилогии до «Войны и мира» Л. Н. Толстого

С. Т. Аксаков, создавая автобиографическую хронику, о которой шла речь в предыдущей главе, следует, конечно, за опытами Льва Николаевича Толстого (1828–1910), который еще в начале 1851 года поставил себе задачу написать историю своего детства. Затем замысел автора «Войны и мира» видоизменился в роман «Четыре эпохи развития», распавшийся на три составные части. Правда, в трилогии Толстого изображена жизнь столичного дворянства, а поместная жизнь схвачена лишь краем, и в этом отличие его произведения от аксаковской хроники. Но что Аксаков действительно воспринял от Толстого, так это незамутненную детскую точку зрения на окружающий мир, которая руководит развитием сюжета трилогии в первой его части «Детство» и за которой явственно просматривается коллизия естественного и искусственного, природного и социального. Конечно, у Толстого, в отличие от Аксакова, не так широко представлены картины природы, ее независимое от человека бытие. Тем не менее природа существенно определяет в трилогии атмосферу художественного мира. Природное у Толстого есть проявление божественного, которое выступает абсолютным нравственным мерилом человеческого поведения. И с природным же у Толстого рифмуется мировидение всего русского народа (крестьянства) в его «роевом» движении. У Толстого же, кроме того, через детское и именно потому схватывающее самое главное, сущностное восприятие, предстают и другие важные для его понимания русского мировоззрения понятия, прежде всего фундаментальные понятия живого (жизни) и мертвого (смерти). В дальнейшем, и это мы проследим по всем крупным произведениям автора «Войны и мира», эти основополагающие категории толстовской модели русского мировоззрения — природа, народ, жизнь и смерть — будут присутствовать неизменно[422].