Русское мировоззрение. Как возможно в России позитивное дело: поиски ответа в отечественной философии и классической литературе 40–60-х годов XIX сто

Как мы надеемся показать, природа, народ, жизнь и смерть — те незыблемые первоосновы, из которых строится мировоззрение Л. Толстого и как автора трилогии и военной прозы, и как автора великой эпопеи «Война и мир», романов «Анна Каренина» и «Воскресение», о которых речь впереди. Именно к осознанию этих первооснов через постижение себя и мира он и ведет своих героев, в том числе и одного из самых любимых — Пьера Безухова.

* * *

Переходя к роману «Война и мир», мы прежде всего хотели бы отметить, что последующее наше рассмотрение эпопеи будет включать иное, чем принято, толкование ее основных тем — войны и мира. Обычно они трактуются как обозначения описанного в романе военного и мирного времени. Нам же они представляются более широкими, связанными с понятиями «смерти» и «жизни», равно как и их пограничным состоянием — переходом от жизни к смерти. Такой контекст позволяет встроить роман в предпринятую Толстым попытку создания собственной системы русского мировоззрения, в которой затронутые в «Войне и мире» проблемы органично продолжают предпринятые ранее искания.

В этой связи в нашей трактовке война есть не просто и не только вооруженное столкновение, но и в широком смысле — всякая «нежизнь», преддверие смерти. Поэтому неестественные, «искусственные», по Толстому, общественные отношения, отрицающие жизнь и ее проявления, есть также состояние войны, часто ведущее к смерти. Так, построенный на расчете, искусственно и искусно смоделированный брак Пьера и Элен ведет к его распаду, гибели. Аморальная (чуждая нормам жизни) связь Долохова с Элен едва не завершается его гибелью. Построенные на ложных идеалах мечтания Андрея Болконского до Аустерлица (слава и признание героем, ради чего князь был бы готов (!) пожертвовать счастьем и самой жизнью близких ему людей) кончаются тем, что он сам оказывается на границе жизни и смерти. Таков, пока еще в гипотетическом изложении, предлагаемый нами контекст прочтения терминов «война и мир», в котором они оказываются ближе к понятиям «мертвое и живое», чем «военное и мирное».

Уже в первом эпизоде романа коллизия «войны и мира» одних героев с другими, одного образа жизни с другим, трактуется Толстым как противостояние естественного и искусственного. Так, на светском вечере у Анны Павловны Шерер почти все ее гости интересуются не содержанием передаваемых друг другу мыслей и чувств, а лишь их формой, заданной стандартами светскости. Вполне органично делать это могут люди, подобные князю Василию Курагину, эталонному человеку формы, предельно расчетливому, который при этом знает, что влияние в свете есть капитал, который надо беречь и потому не растрачивать его на ходатайства для бедной знакомицы, пусть даже ее родитель в молодости и облагодетельствовал его. В салоне, на этой ярмарке богатств и связей, вполне адекватен даже формально точный, но откровенно глупый князь Ипполит. И в то же время неприлично «естествен» и потому опасен для поддерживаемого стандарта общественных отношений Пьер, непосредственный в своих изъяснениях. «Ты мне дорог, — говорит ему в этой связи князь Андрей, — особенно потому, что ты один живой человек среди всего нашего высшего света»[524].

Выстраиваемая Толстым начальная интрига романа — желание князя Василия женить своего повесу-сына на богатой сестре князя Андрея, а позднее, для поправки личных дел, выдать дочь за получившего наследство богача Пьера — акт агрессии, начало «войны» неподлинного, искусственного, почти что мертвого против настоящего, естественного, живого. С этих коллизий Толстой начинает анализ фундаментальных для русского мировоззрения смыслов жизни и смерти, хотя эта война и идет пока в сфере социальных связей, духовных отношений людей. Так, хозяйке салона Анне Павловне «не нравится» разговор о политике и вечном мире, затеянный Пьером с аббатом: «Оба слишком оживленно и естественно слушали и говорили, и это-то не понравилось Анне Павловне»[525]. А князь Андрей, тяготящийся своим браком с «маленькой княгиней», предупреждает Пьера от женитьбы как светского поступка: «Да, да, да! Не смотри на меня с таким удивлением. Ежели ты ждешь от себя чего-нибудь впереди, то на каждом шагу ты будешь чувствовать, что для тебя все кончено, все закрыто, кроме гостиной, где ты будешь стоять на одной доске с придворным лакеем и идиотом… Да что!..»[526]