Русское мировоззрение. Как возможно в России позитивное дело: поиски ответа в отечественной философии и классической литературе 40–60-х годов XIX сто

С первых страниц романа Толстой дает понять, что экспансия мертвого в сферу жизни есть акт умерщвления какой-то части подлинно человеческих понятий и чувств. Вот князь Андрей берет слово у Пьера о том, что он не будет более посещать вечеринки Анатоля Курагина. Но Пьер пока не в силах последовать этому совету. И вот как он объясняет себе свою капитуляцию перед этой агрессией неживого: «…он подумал, что все эти честные слова — такие условные вещи, не имеющие никакого определенного смысла, особенно ежели сообразить, что, может быть, завтра же или он умрет, или случится с ним такое необыкновенное, что не будет уже ни честного, ни бесчестного. Такого рода рассуждения, уничтожая все его решения и предположения, часто приходили Пьеру».

Неподлинное, неживое мимикрирует, пытается изобразить из себя, принять форму живого. Долохов на пари выпивает бутылку рома, сидя на подоконнике и рискуя разбиться. Казалось бы, какое проявление живого молодечества, лихости, удальства! Но у этого ухарства нет оправданной жизненной цели. За ним — одно лишь желание еще раз возвыситься в глазах собственного круга, пусть даже посредством рискованного поступка. То, что движителем в данном случае выступает именно неживое, утверждающее себя через риск гибели или даже верную смерть, показывает реакция Долохова на импульсивный порыв Пьера, намеревающегося в этой же логике неживого, говоря словами Толстого — логике «войны», повторить трюк. Нам ясно, что неловкий и даже неуклюжий Пьер наверняка разобьется. Знает это и Долохов. Но он пренебрегает этим потому, что, как будет обнаружено еще не раз, он один из «акторов» войны, может быть, даже один из ее демонов, являющих себя в мирное время. Поэтому, находя в предрешенной попытке Пьера еще один штрих для возвышения себя, еще одно подтверждение живого молодечества своего поступка, который между тем легко может перейти в смерть, Долохов бросает реплику: «Пускай, пускай!»[527] Пускай разобьется насмерть — тем громче прозвучит весть о долоховской лихости и бесстрашии.

Вспомним в этой связи и шулерскую игру Долохова с Николаем Ростовым в отместку за отказ Сони принять его предложение выйти замуж. Долохов знает, что проигрыш в сорок три тысячи почти смертелен для семейства графа, которым он был принят со всем радушием. И тем не менее он хладнокровно идет на возможное убийство. О том, что в это время Долохов служит мертвому, «войне», сообщает сам Толстой, описывая происходящее с ним. Это было то настроение, когда, «как бы соскучившись ежедневною жизнью, Долохов чувствовал необходимость каким-нибудь странным, большею частью жестоким, поступком выходить из нее»[528]. «Выходить» …из жизни. Куда? Только что в смерть. И в данном случае — в чужую. Хорошо же развлечение от скуки!

Участие живого («мира») в том, что создается и действует по логике мертвого («войны»), для живого не проходит бесследно. Вспомним, что втянутый в карточную игру («войну») с Долоховым Николай Ростов, зная о тяжести удара, который он своим проигрышем наносит отцу, тем не менее продолжает играть. А затем, как загипнотизированный, сообщает отцу об этом беспечными словами и наглым тоном: проигрался; с кем, дескать, не бывает и платить нужно завтра. И лишь смиренно-покорное поведение графа Ильи Андреевича как перед лицом смерти (не здесь ли один из зародышей толстовского «непротивления злу насилием»? — С. Н., В. Ф.) заставляет Николая очнуться и вернуться к жизни спасительным криком. «Папенька! па…пенька! — закричал он ему вслед, рыдая, — простите меня! — И, схватив руку отца, он прижался к ней губами и заплакал»[529]. С криком происходит рождение (возвращение к жизни) толстовских героев. Крик — как первый звук новорожденного, сына Андрея Болконского, например, — один из толстовских знаков избежания смерти, ее отступления перед жизнью, победа живого «мира» над мертвой «войной». (В этой же связи вспомним и о крике девочки, а затем и самого Николеньки Иртеньева при виде тела умершей матушки. И здесь криком живое возвращает себя к жизни, покидая зону опасной близости со смертью.)

Несмотря на то что искусственное, почти мертвое должно, казалось бы, быть более приближенным, родственным и потому терпимым к смерти, чем живое, на самом деле все наоборот. Так, князь Василий, итожа проигранную развязку схватки у одра умирающего графа Безухова за мозаиковый портфель, в котором содержится завещание, объявляющее Пьера единственным наследником, со слезами признается Пьеру: «Сколько мы грешим, сколько мы обманываем, а все для чего? Мне шестой десяток, мой друг… Ведь мне… Все кончится смертью, все. Смерть ужасна»[530].

Но действительно ли со смертью все кончается, и она потому ужасна и, значит, всесильна? Вопрос этот занимает Толстого постоянно, тем более что смерть, как мы уже отмечали ранее, есть одно из основополагающих понятий русского мировоззрения, а верное отношение к ней — одна из его несомненных ценностей. (В этой связи нельзя не вспомнить «Записки охотника» И. С. Тургенева, особенно рассказ «Святые мощи».)