Русское мировоззрение. Как возможно в России позитивное дело: поиски ответа в отечественной философии и классической литературе 40–60-х годов XIX сто

Толстому гораздо больше «повезло» по части экранизаций, чем, например, Тургеневу, — и в смысле количества, и в смысле качества. Говоря так, мы прежде всего имеем в виду уровень идейно-художественного диалога эпохи аудиовизуальных «масс-медиа» с эпохой жизни и творчества великого художника. Напомним, что в связи с экранизациями нас интересует тот комплекс мировоззренческих установок классика, какие показались актуальными с точки зрения отечественного кинематографа XX века, главным образом, его советского периода.

Повезло же, по понятным причинам, Толстому в том смысле, что он, едва ли не единственный из классиков литературы XIX века, попал и сам лично в объектив кинокамеры, хотя, кажется, не очень к тому стремился. Событие это носит символический смысл. Оно обозначает время и место встречи двух культур двух больших эпох, признавших и принявших друг друга уже в силу того, что событие это состоялось.

Символично и то, что в ряду первых художественных (в смысле недокументальных) фильмов, связанных с Толстым, в 1912 году появился и фильм «Уход Великого старца», поставленный Яковом Протазановым. Куда и от кого уходил «Великий старец» в реальной жизни? Может быть, уходил он из своего времени, предчувствуя наступление нового, XX века с его средствами как массового уничтожения, так и массового воздействия на сознание человека, возвращающими его к «роевому» мировидению, которое так завораживало и самого Льва Толстого? Уход Толстого навсегда остался загадкой. И в том, что к этой загадке кинематограф обратился в первые десятилетия своей жизни, есть не только жажда шумных сенсаций, но и требование самого времени в преддверии грядущих катастроф.

Известный исследователь взаимоотношений Льва Толстого с кинематографом Л. А. Аннинский так описывает впечатления от просмотра сохранившихся экранизаций классика (в том числе и «Ухода Великого старца»), созданных в дореволюционный период. «В этом кладбище целлулоида не просто не было Толстого, — тут зафиксировалось нечто более драматичное: слепота культуры, которая ловит опадающие перья и думает, будто хватает жар-птицу.

Скука и жалость охватили меня.

Но вот начали „Уход Великого старца“. И что-то переменилось в воздухе аудитории (фильм смотрела и группа толстоведов. — С. Н., В. Ф.): я понял, почему именно эту ленту из всего „разливанного моря“ дореволюционного кино с уважением выделил когда-то С. Эйзенштейн. Другое в воздухе!

Нет, весь набор наивностей 1912 года и здесь налицо. Лев Николаевич в изображении В. Шатерникова, показывая, как ему надоело жить, пилит себе ладонью шею не хуже рыночного торговца. Мужики-просители напоминают героев „Власти тьмы“ на уровне художественной самодеятельности районного масштаба. Фатоватый лакей у двери разговаривает с мужиками, не вынимая папироски изо рта, — вариант, мало соответствующий духу Ясной Поляны. Молчу уже про попытку Толстого повеситься на шарфе, про идиллические стада, символизирующие мысли великого старца, про финальную сцену, когда Толстой в исподнем шествует по облакам ко Христу, — все это, конечно, смешно.

И, однако, не тянет смеяться. Обезоруживающая серьезность сквозит в этой попытке воскресить яснополянскую жизнь… Надо только отвлечься от жестов, от манеры двигаться, от неистребимого стиля 1912 года.

Кинематограф и здесь бессилен перед Толстым-творцом, перед Толстым-художником, перед духом его. Но с какой здоровой наивностью он пытается воскресить плоть его, внешний, „материальный“ облик! Сколько и теперь чувствуется в этом детской веры! Сколько трогательной простоты — в этом нежелании примириться, отпустить его, отдать смерти! И сколько истинного отчаяния — совсем как в записке того человека, что застрелился в кинотеатре в январе 1911 года: тяжело стало жить после кончины Толстого. Пусто. Страшно»[672].

В экранизациях Толстого в гораздо большей мере, чем в экранизациях произведений других классиков, действительно живет это стремление уберечь материальность не только самого писателя, но и его образов, удержать всю их всеохватную эпическую значимость в суете нового времени.

Одной из первых наиболее серьезных экранизаций Толстого был фильм Я. Протазанова «Отец Сергий» (1917–1918). В духе новых времен режиссера интересовал путь героя повести к жизни для Бога, а не для людей. Режиссер намеревался отразить метания Касатского между великосветской жизнью и жизнью монаха, пододвинув экранное изображение к социальной конкретности, что отразилось прежде всего на игре актеров. Протазанов отказался от стереотипов актерской игры в немом кинематографе той поры. Особенно — в исполнении Иваном Мозжухиным заглавной роли. По точному замечанию Аннинского, фильм оказался «безадресным». Старый зритель уходил в историческое прошлое, новый еще не сформировался. В то же время картина пользовалась большим успехом. Правда, в прессе отмечалось, что публика наконец впервые получила возможность собственными глазами видеть инсценированные церковные службы и келейную жизнь.