Русское мировоззрение. Смыслы и ценности российской жизни в отечественной литературе и философии ХVIII — середины XIX столетия

Для наивного Ивана Шиллера родная почва оказывается специально для него распахнутой могилой, в которой бедного чиновника хотят похоронить заживо. Так что волей-неволей ему придется столкнуться с дьяволом и едва ли не запродаться ему. А дьявол в образе подменного Чичикова появляется, как уже было сказано, в самом начале фильма. Попадает он сюда, похоже, прямо из второго, полусожженного тома поэмы Гоголя. Но и намека нет на его «исправление», запрограммированное классиком. Напротив, у Арабова — Лунгина дьявол «Чичиков» набирает силу, подкрепленную беспредельным беззаконием самого государства в лице его чиновников. И в конце концов не справедливый суд восторжествует в Мертвом городе, а именно суд дьявольский — «Чичиков» примет образ смещенного им прокурора. Шиллер же займет место подсудимого. Это суд наоборот, суд преисподней. Так еще раз утвердится идейная позиция авторов: Мертвый город не знает ни права, ни закона; здесь давно уже все продано и перепродано сатане. Ничего не добавляет к этой идее и не отнимает от нее посещение помещиков. Разве что в самом колоритном гоголевском помещике Ноздреве появляется нечто от пушкинского Пугачева. Именно эту роль берет на себя «исторический» человек, когда собирается от лица народа наказать Шиллера. А слуга бывшего Чичикова, невесть откуда взявшийся Петрушка, разыгрывает преданного Савельича, пытаясь подменить собой во время экзекуции Гринева. Так авторы обыгрывают и образ русского бунта, на который декоративные крестьяне, встречающиеся в фильме и такие же обездушенные, как и все прочие, совершенно не способны. В эпизоде с Ноздревым создатели картины с явным удовольствием потешаются над «патриотическими» мифами о лучших качествах русского народа, хотя и без особой художественной аргументации на эту тему. В конце концов их Ноздрев становится ниспровергателем шпионов-масонов, у которых, как известно, одна цель — землю русскую погубить.

Некоторая отъединенность от фильма в целом эпизодов с помещиками объяснима. Авторы не знают, что с ними делать, как не знала этого экранизация 1960 г. Ведь помещики, как, вероятно, полагают кинематографисты, утратили свою социально-историческую плоть вместе с отменой крепостного права, да и проблемы крестьянского менталитета нашей страны, кажется, не очень интересуют авторов фильма. Другое дело — сам Гоголь. Для него как раз эти проблемы крайне существенны. Не случайно он заставляет своего героя окунуться в преисподнюю (именно и прежде всего!) крестьянской России.

«Народная» тема обозначится еще раз в финале картины, когда в связи с вялым брожением в Мертвом городе начнет формироваться народное ополчение под началом пародийного капитана Копейкина. Кроме прочих, чтобы подчеркнуть комедийность ситуации, в него вступит и гоголевский Мокий Кифович, родной сын русского патриота Кифы Мокиевича. Авторы приведут своего Шиллера к «народу». И он захочет влиться в народное ополчение, чтобы, может быть, очиститься от дьявольского наваждения. Но не тут-то было! Он забывает, что в Мертвом городе никакого народа быть не может, кроме марионеток, исполняющих дьявольскую волю, кроме мертвых душ. «Патриоты» обнаруживают в Шиллере шпиона, «всенародно» набрасываются на него. А когда прилив «народного гнева» спадает, зритель видит несчастного юношу в его изначальном состоянии: в изодранной ночной рубашке в позе эмбриона.

Таков итог следствия по «делу» внутри картины Арабова — Лунгина. Авторы, как видим, абсолютно бескомпромиссны по отношению к бюрократическому государству, имеющему в России длительную историю становления. Это мертвое государство, утверждают они, подлежит участи всего мертвого. Однако зритель помнит, что фильм есть еще и «следствие» по «делу» о самой гоголевской поэме. И мы вправе рассчитывать на результаты «расследования» и этой тайны, а не только коммерческой сделки дьявола с бюрократическим государством.

Итак, попробуем разглядеть, как создатели экранизации понимают собственно «авторское дело» Гоголя. Понятно, что утопический пафос гоголевского изначального замысла сегодня может и должен восприниматься гораздо трезвее. И не потому, что кому-то невнятны высокие порывы мысли классика относительно будущности России. А потому, что исторический опыт предлагает современному толкователю гоголевской прозы иные социально-психологические и культурные ориентиры.

Мы уже говорили, что схематичный замысел сюжета — испытательный путь России в переходное для мира время из духовного сна к духовному пробуждению. Свой же художнический долг Гоголь видит в богатырском усилии помочь в этом Родине — подтолкнуть ее к воскрешению из хаоса предсотворения, из мрака чудовищных смешений к духовному взлету. И чем беспросветней должен выглядеть и выглядел мрак исходного российского ада, тем необходимее и безусловнее должен из него явиться божественный свет Нового Иерусалима. Не Город мертвых видит и возводит писатель в этой пустыне, а Город живых.