Русское окно

Он не заметил, как Алиса вошла в бар, только появилась в зеркале над стойкой, ее рука такая теплая, взгляд сверкает, да, он был в Бремене, да, осмотрел галерею, разве матросы делают это, конечно, подбирают дизайн. Этим взглядом он может сказать все, с удовольствием схватил бы ее за задницу, двумя руками, губы дрожат, одолевают непристойные мысли, иначе зачем она пришла сюда, сразу приняла его приглашение, она тоже выпьет пива, жажда мучает, весь день рисовала, прошлое бунтует по поводу каждого нового шага, понимаешь, без багажа, только вырезка, важно только то, ради чего я пришла, в ком-то обнаруживаешь, значит, что ты существовал и существуешь, будь ты матрос, художник, да кто угодно, передо мной не надо выкручиваться, конечно, я знала, что ты позвонишь мне. Пойдем, говорит Руди. Татуированный протягивает счет. Якорь на предплечье шевельнулся.

Почему у тебя так холодно? Привык, работаю в холодном помещении. Она повернула колесико термостата на четыре деления. Холодное помещение? Работаешь в леднике? Или ты мясник? Садовник? Где рисуешь? На палубе, говорит Руди. Эльбу отсюда не видать.

Он постепенно снимал с Алисы одежду. Насколько легче раздевать, чем одевать. Когда тело еще влажное, ткань постоянно цепляется, распухшие безразмерные суставы, под тяжестью все сваливается. Хуже всего с пальцами, застревают в рукавах. Поэтому перед тем, как начать одевать, их стягивают резинкой, как пучок морковки. На спине татуировка синего трехголового дракона.

Слов не было. Хриплые вздохи, шумные движения, скрип кровати. Алиса на четвереньках, голова на подушке, глаза закрыты. Ладони Руди закрывают головы дракона. Средняя, самая большая, смотрит на него, распахнув челюсти, готовая в любой момент проглотить его. Целует Алису в шею, плечи, прихватывает зубами ее кожу, кусает дракона.

Что-то снилось, где-то был

Проснулся под утро. Небо было еще темное, тишина, звезды еще не погасли, далекие огни на востоке съедают ночь. Ему что-то снилось, он где-то был. Если сразу не припомнить сон, он потеряется. Редко бывает, чтобы в уходящем дне вдруг в сознание вторгается картина из сна. Вторжение. Как волнует это слово. Монголы на быстрых конях мчат по бескрайним просторам, рушат и жгут все, что оказывается на их пути, убивают и насилуют. Ребенком он мечтал стать невидимым. Только так можно быть свободным. Это осталось у него, попытка стать невидимым. Монголы грабили, когда им хотелось, не скрывали свою похоть. Он следил за мамиными клиентами невидимкой. Монголы явились в воображении, чтобы не думать об Алисе. Она ушла в полночь. Как дух. Отказалась остаться на ночь. Я должна выспаться в своей кровати, чтобы нормально работать. Он проводил ее до дверей, поцелуй в щеку, увидимся, когда вернусь из Линебурга.

Она и Он. Должно быть, можно и по-другому. Совершенно неузнаваемо, без багажа, без поражения. Тесная история моего взросления. Выложить себя кому-то, всю эту радость, только этого хочется. Как только приблизишься, все выглядит иначе. Кто эти люди? Я весь состою из крайностей, весь обуян одной мыслью. Как могло случиться, что не узнал ни отца, ни матери, что они скрывали, все скрывали, жизнь сложилась так, как получилось, как только могло, не иначе, и тогда воздвигся шатер, это не моя история, растоптать все эти декорации, как монголы.

И тогда он припомнил сон. После слова «монголы». Он стоял на сцене. Внизу, в партере, раздавался смех. Он обернулся, чтобы посмотреть, над кем смеются. Никого, кроме него, не было. Он шагнул вперед, но с ног свалились ботинки. Он двигался смешно, потому что публика смеялась. Может, смеются потому, что он забыл текст? Или только потому, что на сцене он один? Одиночество становится смешным, если это не ваш собственный выбор. Он никогда не хотел быть в одиночестве. Всегда Она и Он.

Через полчаса он окунется в буйство дня, на столе его ждет немая история. Только название написано на деревянной табличке, привязанной к большому пальцу ноги. С начала работы в «Парадизо» очертания стали яснее. Он не остается снаружи, не пересказывает свою историю. Он не Даниэль. Он Руди. Не сидит, а ступает. Поэтому он Ступар. По утрам словно читает чужой текст. Его удивляет фраза, которая появилась тут неизвестно как. Попала из какой-то другой головы. Раздается как гонг в холодных пространствах «Парадизо». Франц, молчаливый Бруно, Хельга, архивариус, книги регистрации покойников. Арно, шофер Дитер, Стелио, Вацлав… Ансамбль «Парадизо». Все они заняты своим делом. История развивается. Губки, полотенца, пудра, лаки, щеточки, помада. И все время музыка. Совсем тихо в холодном помещении. Скарлатти, Бах, Альбинони, Телеман, Гайдн, Моцарт, Чайковский, Рахманинов. В «Парадизо» концерт не прекращается. Каждое утро Хельга программирует музыку на весь день. Руди больше всего нравятся фортепианные концерты. Звуки только маркируют пространство, в котором все двигаются по-другому. Симфониям здесь тесно. Труп на столе пробуждается под мощное крещендо.