Русское окно

Приплывают обломки кораблекрушения. И так годами лежат в песке памяти. На лодку не хватит. Тот старик в народном костюме с «Тошибой» в руках, в жерле будапештского метро. Разве я донесу его до стола? Только здесь исчезает вес. Пустая комната с голыми стенами. Она и Он. Наследник маленькой истории, перегруженный провинциальной ипотекой, в постоянном недоумении от фальшивых счетов. Безотказно принимает их с пробуждением дня, пока стены еще голые, прежде чем он собственными шагами измерит расстояние между вещами в гостиной, прежде чем пройдет мимо Геркулесовых столбов входных дверей и вырвется в темноту парадной.

Мама и папа. Счета оплачивали отдельно, каждый свою ложь, свою иллюзию. Все, абсолютно все между ними было связано молчаливым уговором. Не увертывались. Были семьей, когда шла речь о покупке бытовой техники, телевизора, автомашины. По воскресеньям на Палич. Прогулка вдоль озера. Только раз все трое отдыхали летом. Маме мешало солнце. Она в конце августа уезжала на курорт и возвращалась накануне открытия сезона. Никогда в то время, пока они с папой были на море. Так у нее получалось еще две-три недели свободы. По образцу «мюнхенских лет». В тот день в Будапеште, за столом ресторана «Карпатиа», возник вопрос. Она только улыбнулась. Ты знаешь, что мы с папой были такими разными. И ничего больше.

На столе в «Парадизо» ты лежишь сам. Без семьи. От комнаты отказался, ключ сдан, багаж на ресепшене, гостиничный бой вызывает такси. Счет за страх непотребно высок. Щеточкой убрать морщины тоски в уголках губ. Чуть больше пудры. В зрачках ничего не отражается. Вам все простили. Единство одиночества, в которое вы внесли свои инструменты: машины «Зингер» и «Империал». Вы так и не постигли меры, вечно были на размер или два меньше. Поэтому ваши останки такие роскошные. То, чего вы желали, настолько больше и шикарнее того, что вы смогли. И это мое единственное наследие? Не расходуемое. Он без Нее. Она без Него.

Моцарт, Бах, Скарлатти… Неизменные номера «Парадизо». Я знаю, что скажу, когда в следующий раз встречусь с Алисой. В холодном пространстве исчезает тоска, боязнь чужих счетов, освобождаешься от ипотеки, оплаченной взносами трусости. На каждом шагу подписываешь договор о пересечении улицы. Это Константин? Нет, нет, это я. Руди, который звонит Рыжеволосой сразу, на следующий день. Руди, у которого битые стаканы наполовину полные и никогда не бывают полупустыми. Руди, который не отказывается. Могло быть и так. Не растягиваться на причале. Без запасных вариантов. Мажорный аккорд хорошего настроения. Раскрыться во всей роскоши полной силы и слабости. Как Веспасиан. Сколько мощных императоров. Все карты выложены на стол. Ты мне надоел, Руди. Мне отвратительно это твое познание собственного выбора. Ты тащишься, вместо того чтобы скакать с высоко поднятой саблей, как монголы. Где сказано, что нельзя иначе, так, как ты пожелаешь? Структура создается, но и изменяется. Вместо того, чтобы раз и навсегда выбрать двор, такой, где много не знающих снисхождения детей, ты стараешься укрыться подальше. Отшельник на террасе дедова дома. А если и встреваешь в игру, то всегда только как помощник шерифа или предатель. И никогда не как шериф, который знает, что дважды два – четыре. Не подходишь к девочке не потому, что идет дождь, а потому, что она тебе нравится. Не боязно это показать. Но, скорее всего, потому что так легче. И отсюда усталость, постоянные поиски убежища. Ты подписался под манифестом неучастия. Голая жизнь – не согласие, но выбор, который делают совершенно сознательно.

Карусель

Больше всего времени ты проводишь сам с собой. Не так ли?

Несоизмеримо много.

Тогда ты должен прекрасно знать себя?

Именно так.

Вовсе не так. То, что снаружи видят другие, обнажено, без грима. Образец ткани, из которой соткана душа. Эндоскопия покажет истинное состояние, понравится это тебе или нет. Не сомневайся в результате. И не пытайся выйти из себя. Какую бы ты дверь не открыл, из нее выхода не будет – все они входные. Ты тонешь все глубже. И будь доволен, что тебе есть где утонуть.

Но и я вижу других лучше, чем они сами себя.

Твоими глазами. Это самая прекрасная карусель, все вы летите, касаетесь на лету, весь мир вертится. Понимаешь ли ты, как прекрасно жить? Каждый день – чудо. Почему у тебя сегодня каждый день завтрашний?

Я постоянно кружусь. Нет, карусель – неважная метафора.

Ты не ответил мне.

Где-то надо остановиться, передохнуть, осмыслить позицию, с которой буду писать, с которой стану просто наблюдать, жить. Сделать выбор. Шар теряет высоту, корзина стала слишком тяжелой, чтобы продолжить полет, надо что-то выбросить.

А ты не хочешь ни от чего отречься. Не так ли?

Так. Но сейчас у меня уже нет времени. Выхожу на следующей станции, Либекерштрассе.

Я сказал тебе, что не можешь выйти. Перестань паниковать. До Либекерштрассе еще две остановки. Когда метро остановится, ты опять куда-то войдешь. Ты богаче на четыре трупа, которые сегодня окончательно обработал. Через пару месяцев станешь начальником смены. Ты заметил, как Франц ревнует тебя?