Русское окно

И тогда Руди думал, что каждая мысль, зафиксированная в рассказе, заключенная в фотографическую рамку, напоминает географическую карту, на которой линии заливов, равнин и возвышенностей отражают естественный облик рельефа и создают иллюзию некой полноты видения, которая на самом деле необозрима, следовательно, и не существует. Как на карте не обозначаются скалы и затоны, мелководья и подводные скалы, а в линиях гор не отражены глубокие пещеры и пни, оставшиеся от столетних дубов, так и в пересказанной жизни, скорее всего, отсутствуют важные детали, которые придавали ей смысл, наполняли ее стремлениями и ожиданиями.

Он стоял у окна. Всего в двадцати метрах на уровне его квартиры на третьем этаже проходила эстакада. Поезда по ней мчались днем и ночью. На стене комнаты, как на экране, отражался свет вагонных окон. Иногда ночью, внезапно проснувшись, Руди рассматривал белые огни, прислушивался к потрескиванию в глубине квартиры. Вся картина подрагивала, как снятая на кинопленку. Во время этих грохочущих секунд ему хотелось, чтобы комната вместе с ним превратилась в кадр этого исчезающего фильма, потому что на крутом повороте эстакады исчезали и красные позиционные огни последнего вагона. И опять наступала тишина. Он оставался брошенным на одиноком целлулоидном кадре, отрезанном от бобины, которая все дальше уносила большое событие. Совсем как в далеком детстве, на пыльной улице местечка, в котором он родился и о котором Алиса не знала ничего. Она, родившаяся в огромном порту, не могла представить пустынную дорогу, не улицу, плоскость асфальта, которая бессмысленно простирается по равнинному местечку, по этому бесконечному морскому дну. Даже название городка, в котором он родился, не в состоянии показать свой цвет, который даже вовсе и не цвет, а нечто среднее между блеском белизны и полной тьмой. Серость и дым. И когда перед тем, как ему пойти в гимназию, они переехали в ближайший город, Руди показалось, что они переселились на другую планету, и не только из-за театра и зданий, которые своей высотой формировали улицы, а из-за отсутствия надоевшей дороги, из-за незнакомых, но таких заметных интерьеров, черты которых на ходу схватывал его глаз.

Не важно, в каком направлении исчезали поезда: то ли в сторону гамбургского порта, то ли в направлении Острвицы. Это уже голос Даниэля, который не велит ему во время болезни приходить к нему домой. В Японии простуженные и на улице появляются в белых масках, а в метро есть специальные вагоны для гриппующих. Всегда мойте бананы, говорил Даниэль. Кто знает, что за обезьяны писали на них в Африке.

На сцене сейчас какое-то другое время, другое пространство. А он, Руди Ступар, загудел как поезд, связывая своим движением все те станции, что оставались без него пустыми. Достаточно одного взгляда, охватывающего на ходу внутренность какой-то квартиры, или лица одинокой молодой женщины за столом в витрине кафе, и в жилах Руди вскипает кровь, и он чувствует то самое вдохновение, которое вело его по улицам провинциального городка после переезда из родного местечка. Мир открывался, распахивался занавес. Руди бросался в многообещающие события. И что бы при этом ни происходило, как бы часто обстоятельства ни складывались в его пользу, шорох театрального занавеса вселял в него вдохновение, наполняя грудь трепетным ожиданием.