А вот замечательный рассказ из того же дневника о принятии бюджета на будущий год 31 декабря 1839 г.: «Рассмотрение бюджета… которое в конституционных государствах даёт всегда повод к стольким прениям, у нас составляет одну формальность, в которой не охраняется даже наружного приличия… две сметы, составляющие почти половину всего бюджета, т. е. министерств военного и морского, приходят уже с предварительным Высочайшим утверждением… В Комитет финансов [Госсовета] роспись внесена, рассмотрена и утверждена 27 декабря, я получил её 28-го вечером, в департаменте экономии она рассмотрена, и журнал подписан 29-го вечером, в Общем собрании выслушана тоже с подписанием журнала 30-го, наконец, в тот же день представлена Государю, выслана от него обратно и обращена к министру финансов с Высочайшею конфирмациею… Следственно, всякое возражение, всякое даже замечание не только неуместно, но и невозможно. Зато это скороспелое рассмотрение и возбуждает всякий год неудовольствие между скромными и тихими нашими [Госсовета] членами… Передо мною самим раскрылись в том без всяких обиняков гр. Бенкендорф, гр. Орлов и кн. Волконский. „Кого хотят обмануть; почему бы не сохранить приличия, отправив нам дело на пару недель заранее; почему бы не выслушать нас, даже и отклонив затем всё, что мы скажем? и пр.“ [в оригинале по-французски] — вот вопросы, которые я слышал от них с разными прибавлениями. Вечером на бале в Дворянском собрании и велик, кн. Михаил П[авлови]ч не смог скрыть своего неудовольствия. После разных таинственных прелюдий… он сказал мне: „Признайтесь, мой дорогой, что с нами поступили сегодня как с сущими болванами“ [в оригинале по-французски]». В дневнике 1840 г. Корф прямо называет принятие ГС бюджета «комедией».
Новые законы могли приниматься и вообще без всякого рассмотрения в ГС — через Комитет министров, императорскую канцелярию, по итогам «всеподданнейших докладов» отдельных министров. Значение Сената также продолжало падать, его функции свелись к роли «исключительно высшего судебного учреждения. Ни о каком сенатском надзоре за закономерностью высшей администрации при таких условиях говорить не приходилось»[580]
.Чёткого разграничения законодательной и исполнительной власти при Николае так и не сложилось, да он и вряд ли к этому стремился. Строгий законник Дмитриев сетовал: «Государь, требовавший от всех непоколебимой справедливости, сам, кажется, не признавал никакого закона, кроме своей воли…».
В актив Николаю Павловичу обычно ставят создание (благодаря титаническим усилиям Сперанского) Полного собрания и Свода законов Российской империи. Это, конечно, огромное достижение — наконец-то хаос российского законодательства был приведён в определённый порядок. Но всё же Свод законов был лишь внешней систематизацией исторически накопившегося законодательного материала, а не целостным кодексом гражданского права, подобным Кодексу Наполеона. «Наши Своды, к сожалению, даже в
Гонения на мысль
Отстаивая принцип самодержавия в его полнейшей неприкосновенности, Николай I не терпел никакой общественной инициативы. «У нас ныне подозрительно смотрят на всё, что делается соединённым силам и имеет хоть тень общественного характера», — отметил в дневнике 1827 г. цензор А. В. Никитенко.
Дворянское самоуправление и ранее обладало довольно скромными правами, при Незабвенном оно уже и формально стало придатком государственного аппарата. По положению 1831 г. дворянские общества были приписаны к Министерству внутренних дел, а дворяне, служившие по выборам, — обязаны носить мундир этого ведомства. Дворянские собрания находились под полным контролем губернатора — они могли созываться только с его дозволения и по его распоряжению. В 1848 г. вышел запрет на создание благотворительных обществ: бедным предписывалось помогать либо индивидуально, либо через посредничество Приказов общественного призрения.