Долго ли, коротко ли, я решилась писать второе письмо — главное, откровенное. Я не простила бы себе, если бы от него отказалась, я уже тогда это знала, и, может быть, лишь эта мысль и позволила мне его закончить, потому что потребовало оно от меня всего моего тогдашнего мужества. Вот оно.
Александр Михайлович,
Ваше письмо совсем не глупое. (Само собой, я никому не покажу его. Как Вы могли подумать?!) Удивительно, что двум людям приснился такой похожий сон, правда?! Я была очень счастлива и... и горда, когда его получила. Я весь день улыбалась, я...
Писать становится всё труднее. А знаете ли Вы, почему? Я трусливый человек. Я не рассказала Вам концовки моего сна.
Я встаю на ступеньку и прошу Вас поцеловать меня на прощанье. Я проснулась раньше, чем Вы успели ответить.
Люди во сне видят то, о чём боятся подумать наяву. Но вот, я уже не боюсь.
Я не знаю, когда это случилось. Я сейчас понимаю только то, что всё к этому шло. У меня, кажется, ещё в ноябре было предчувствие того, что это произойдёт.
Пожалуйста, не отмахивайтесь от этого как от детской влюблённости. «Детская», позапрошлой осенью, у меня уже была. Между моим десятым классом и сегодняшним днём как будто прошло полжизни. Пожалуйста, не говорите, что девочки часто влюбляются в своих учителей. Во-первых, в наше время это не так, во-вторых, с Вашей профессией это никак не связано. Связь только та, что у меня была возможность разглядеть Вас — увидеть в Вас целый мир. А как хорошо было бы, если бы...
Я боюсь писать какие-то окончательные, самые весомые слова, и я потому боюсь, что очень страшно это всё писать.
Вы ведь верите мне, что это всё не шутка, не розыгрыш?! Вы не посмеётесь над всем, что я написала?
Я очень жду Вашего ответа: с трепетом, почти с ужасом, с надеждой.
А.
Подписалась я, как и он, одной буквой: мне ведь, в конце концов, тоже было жутко представить, что будет, если это попадёт в чужие руки.
(Замечу в скобках, что свои письма вспоминаю по памяти, потому что помню их, кажется, дословно. Но вдруг я ошибаюсь? Вдруг приписываю себе семнадцатилетней свой теперешний язык и обороты речи?)
Дня через два пришёл ответ. Руки у меня дрожали, когда я его читала.
Алиса, милый, хороший, замечательный человек,
и я, увы, тоже чувствовал, что к этому всё идёт. Позор моей начавшей седеть голове. Кто вообще надоумил меня отвечать...
Я бесконечно ценю Ваше прошлое письмо. Оно совсем не кажется мне детским. Пусть и не «полжизни» прошло с Вашего десятого класса, но Вы уже сейчас — очень взрослая для своих лет. Я восхищался и восхищаюсь каждым словом, вообще Вашим языком, в котором отражаетесь Вы как личность. Тем хуже для нас обоих...
То, что я напишу дальше, Вам будет больно читать, простите меня заранее за эту военно-полевую хирургию.
Отношения между любым учеником и любым преподавателем являются абсолютным табу. Это — часть моего взгляда на мир, но больше того: это — часть
И даже если бы Вы не были моей ученицей, а дочерью друга, например, то... я больше не имею права ничего писать. Ни слова больше.
Простите меня ещё раз. Мне так же тяжело это всё писать, как и Вам тяжело будет это читать. Если после этого письма Вам станет слишком неприятно меня видеть, мы можем договориться о том, чтобы мне оценивать Ваши работы дистанционно. Вам не придётся посещать занятия в классе. Или, что лучше, мне нужно будет уйти из Вашей гимназии; я и без того в ней слегка задержался.
С самым искренним и глубоким уважением и благодарностью к Вам,
А.
«Татьяна и Онегин», нашла я тогда в себе силы мысленно поиронизировать, а в теперешнем своём возрасте добавила бы, что паттерны национальной культуры самовоспроизводят себя, повторяясь на всех уровнях. Было мне, конечно, не до иронии. Ты хотела серьёзности, ты хотела глубины, милочка? Вот, ты её получила. Распишись в получении. Как больно…