Русское зазеркалье (двуязычная версия)

Моей-то подруге было хорошо: она, эпатируя публику, могла позволить себе носить разные околоправославные черепа с костями. И мне вот тоже очень хотелось надеть на себя череп с костями, или выкрасить волосы в чёрный цвет, или обриться наголо, или сделать татуировку на лице. Но я отговорила сама себя: смешно, глупо, и тем глупо, что ровным счётом ничего не меняет. С болью нужно справляться внутри, а если мы не можем этого сделать, внешние погремушки этому особенно не помогут, это я понимала уже тогда. Не то чтобы я осуждаю людей, которые спасаются этими погремушками! Одеяние православного схимонаха, если посмотреть на него, — тоже ведь именно внешнее средство. И это средство я, христианка, понимаю и принимаю, с той только оговоркой, что настоящая великая схима начинается в душе (и наверняка ведь никто из святых мужей не будет с этим спорить). А если в душе её нет, то схимник превращается просто в ходячую трансформаторную будку в ретро-стиле.

Мне в семнадцать лет, кроме прочего, совсем не хотелось становиться схимницей (это сейчас я гляжу на идею гораздо спокойней). Вот почему в тот же вечер я набрала непослушными пальцами и отправила ещё одно короткое письмо.

Александр Михайлович,

Ваши принципы вызывают уважение, даже больше: я восхищаюсь ими, хотя не понимаю до конца. Вернее, уже понимаю. Но Господи, как это жестоко... Я ничего не ожидаю от Вас, не требую, не прошу. Я не могу Вам ничего дать, а очень бы хотела. Или могу? Я не смогу Вас удержать, если Вы решите уйти из гимназии. Но пожалуйста: ответьте мне хотя бы одним словом, хотя бы одним намёком: неужели Вы ко мне совсем равнодушны? Ответьте как угодно, самым грубым способом, если нужно. Я перетерплю это, я преодолею. Но если это будет ответ равнодушного человека, ответьте чем скорее, тем лучше. Ваше молчание будет давать мне надежду. (И на что я, глупая, надеюсь?) А если я такой надежды не заслуживаю, то молчать — ужасно. Вы ведь это понимаете?

А.

Два «будет» в тексте этого письма стали близко друг к другу, но я их не исправила, даже не заметила, а то, что заметила теперь, внушает мне надежду, что моя память меня всё-таки не подводит.

Прошёл день, прошёл другой, а ответа всё не было…

Вот интересно, размышляю я сейчас: существуют ли миры, в которых живут, например, песни? Являются ли песни живыми существами? А если являются, то чем от них так уж сильно отличаются письма? Может быть, и письма, по крайней мере, значимые письма становятся этакими забавными зверьками, которые мы, написав, отпускаем на волю — а дальше они управляются сами? А если это так, то можно ли в одном из миров встретиться с собственными письмами и немного их отредактировать?

Впрочем, разве я хочу что-то редактировать? Не хотела тогда, и сегодня не хочу. Хочу я совсем другого, а вот то, чего я хочу, наверное, невозможно даже для самых хитроумных духовных акробатов.

Почему мне приснился тот «вокзальный сон» тогда? Почему он видоизменился сейчас? Чем «пространство вокзала» отличается от «пространства областей», действительно ли оно — складка в Ткани мира, системная ошибка? Была ли короткая встреча несколько часов назад настоящей, или я разговаривала со своим воображением? (Скорее, второе: ведь люди с годами меняются, где бы они ни находились, а Александр Михайлович совершенно не изменился. Или всё работает по-другому?) А в моих путешествиях с кем я разговариваю, не с порождениями ли собственного ума, да и вообще — где путешествую? Как много вопросов — а ответы кончаются… Когда у домохозяйки кончается, к примеру, стиральный порошок, она идёт в Sainsbury’s или в Poundland. А когда объяснения реальности заканчиваются у психонавта, ему нужно готовиться к новому путешествию, правда?

○ ○ ○ ○ ○ ○

Новый мир, в котором я оказалась, по сравнению с нашим, земным, был очень чётким: как если бы человек с сильной близорукостью внезапно надел очки. Я могла, к примеру, подняв с земли упавший с дерева лист, рассмотреть каждую из его бесчисленных жилок, и внутри каждой жилки, если всматриваться в неё, раскрывались для зрения свои перспективы…

Я стояла на берегу пруда с очень спокойной, зеркальной водой (пруд отразил девушку в простом светлом платье с высокой талией, в лёгком летнем капоре), недалеко от барской усадьбы с белыми колоннами, в очаровательном, хоть и слегка запущенном саду. Можно было бесконечно вглядываться в этот сад, изучать в нём каждую веточку… На клумбе передо мной покачивались от утреннего ветра прекрасные кустовые розы: белые, красные, жёлтые и даже изумительные синие. На Земле таких, кажется, и не бывает? Надо будет разузнать…

— Вот было бы славно, если бы вы ещё и говорили! — сказала я вслух, почти дословно повторяя свою знаменитую тёзку.

И розы — ожидаемо — заговорили: их звонкие полудетские голосочки зазвучали прямо внутри моего ума:

«Разумеется, мы говорим!»

«Было бы о чём! А то поговорить многие хотят — будто они знают, о чём говорить!»

— Извините! — шепнула я оробело. — Я, наверное, тоже не знаю…