Русское зазеркалье (двуязычная версия)

«А потому что не надо срезать нас! Хотя мы не держим зла. Но вообще, голубушка, ты бы лучше передала другим растениям твоего вида, что так по-варварски вести себя некрасиво!»

— Я передам…

«Потому что вы вредите не нам, вы вредите себе! — не унимались розы. — Вы пытаетесь присвоить себе красоту, например, женскую, и она становится своим собственным посмешищем! Если “красота спасёт мир”, то это ведь не значит, что её можно резать и поедать, словно колбасу!»

— Я поняла, поняла…

«А ты знаешь, деточка, что если бы не отношение Печорина к цветам — мол, попользоваться и бросить, — то и никакого женского вопроса не случилось бы, а без него, глядишь, и Первой мировой войны тоже бы не было? В одном месте аукнется, а в другом откликнется!»

«Не только Печорин! Тоцкий, камелии…» — вспоминала другая.

«Но он хотя бы отрицательный персонаж, и его в школе не проходят, — замечала третья. — А то представьте себе, девочки: тема для сочинения — “Образ Тоцкого в русской литературе”!»

«Да у них там, на Земле, нынче сплошной образ Тоцкого… в русской жизни!» — восклицала четвёртая.

— Какие вы болтливые… — прервала я эти рассуждения. — И я, скажите на милость, чем во всём этом виновата?

«Как чем виновата? А кто собирался завести искусственный цветок на чужую потеху?»

«Она, она! И чем, спрашивается, искусственный цветок отличается от резиновой женщины?»

«Пусть резинового мужика заведёт себе! Тоже нам нашлась схимница…»

— Да вы ещё и колючие, я погляжу…

«Ну, а как иначе! Нет роз без шипов».

— Дорогие мои барышни! Если следовать логике прошлой сказки, а мы пока ей следуем, вы должны мне сейчас рассказать, где я могу найти Чёрную Королеву! — осенило меня.

Цветы, будто только и ждали этого вопроса, зазвенели в моей голове все разом:

«Белую королеву!»

«Серую королеву!»

«Чёрно-белую королеву!»

«Неправда, неправда! Архиерейский собор постановил…»

«А при чём здесь Архиерейский собор? Скажи ещё “Святейший Синод”!»

«И скажу! А ещё ей причастье дал кюре!»

«Какой кюре, милая? Ты перегрелась, или тебя гусеницы поели? Попей водички!»

«Сама попей водички!»

Одна высокая красивая роза склонилась прямо к моему уху:

«Ну, пошёл историософский галдёж… Нашла у кого спрашивать! Ты хоть знаешь, кто они, большинство? Это учительницы литературы, работники музеев и библиотек, “русская интеллигенция”, одним словом! Они легко могут два часа проспорить про цвет Королевы, а про твой вопрос они уже забыли! Иди, не останавливайся!»

Я, поблагодарив, проворно пошла по садовой дорожке, а розы продолжали встревоженно раскачиваться на стеблях, перебрасываясь аргументами. Эх, садовых ножниц на вас нет…

Немного попетляв по дорожкам (одна разделялась на несколько, те вновь сходились в одну), я вышла к статуе полуобнажённой юной богини или нимфы на невысоком круглом постаменте.

— Не удивлюсь, если и вы тоже умеете разговаривать! — сказала я Нимфе, скорее в шутку.

Нимфа медленно повернула ко мне свою изысканно-бесстрастную голову (я успела чуть испугаться). Кивнула.

— Вы поможете мне спуститься? — попросила она. — И я провожу вас до выхода из сада. А то вы ещё заблудитесь…

Я протянула ей руку и на секунду ощутила гладкую прохладу и тяжесть белого камня. Нимфа спустилась с постамента; ни малейшего усилия не отразилось на юном и чистом лице.

— Да, — пояснила мне моя новая знакомая, читая мои мысли как открытую книгу (я давно свыклась с этой несколько бестактной манерой зазеркальных существ и давно перестала ей удивляться). — Я не могу сбиться с дыхания, покраснеть от натуги. Под этой кожей нет крови, и я этому рада.

— Потому что иначе она была бы отравленной? — догадалась я.

— Верно. Вот здесь нам нужно свернуть направо… Кровь любого человеческого существа отравлена инстинктом пола и желанием власти, как вы верно сказали об этом сегодня, и очень славно быть изъятой из этого неприятного бурления, разве не так?

— А не скучно?

— Нет! Я привыкла к отсутствию движения. Неподвижность обостряет созерцание, как вы и сами знаете. Могу простоять несколько лет, не пошевелившись… Я, до известной степени, идеальный житель и образ этого мира, потому что у нас тут вообще мало что происходит.

— Как мило с вашей стороны нарушить свою привычку! — с благодарностью похвалила я свою спутницу.

— Вы живой и свежий человек, это другое.

— А разве здесь, кроме меня, совсем нет живых людей? — огорчилась я.

— Нет, почему же… Но их и правда не очень много. Наш мир — это своего рода духовная провинция, последний полустанок перед большими городами. Недавно умершие про него вспоминают редко, он перестал быть актуален.

— А жившие до 1917 года?