Русское зазеркалье (двуязычная версия)

There is, you would insist, nothing in this calm and lyric composition that allows us to read it is as the nightmare of cultural marxists and supporters of globalism. I would still argue that such a reading is entirely possible. The very fact that your humble lecturer, being a part of the Russian nation, finds this reading possible makes it not wholly improbable. Other interpretations of this song, including your own ones, are very welcome. You may also want to share with me your thoughts on whether you see the vision of Russia’s historical destination I have spoken of as an attractive image of the future or whether you prefer to regard it as an ugly product of the wild imagination or Russian nationalists that must be condemned as soon as possible. No opinion will be ridiculed or rejected, given that you find arguments to support your point of view.

Rock in Russian sounds as the original Russian word meaning ‘doom’ or ‘destiny.’ For some musicians, such as Igor Talkov or Victor Tsoi, it had indeed become their fate: they were doomed to die in their thirties. Other rock artists in Russia are doomed either to experiment in the genres that show themselves as more commercially successful or to face the fact that their musical work is a very quixotic enterprise. The Wiktionary defines ‘quixotic’ as ‘possessing or acting with the desire to do noble and romantic deeds, without thought of realism or practicality; exceedingly idealistic; romantic to extravagance; absurdly chivalric.’ A very appropriate term, when we speak of Russian rock music in general and of Boris Grebenshchikov’s Russian Album in particular. And yet, aren’t noble deeds, in the long run, the most practical deeds we can do? Can chivalry be absurd, to paraphrase it? (Just keep in mind that, saying ‘chivalry,’ I do not mean cheap chivalry, something like fighting for the principles that are easy and comfortable to defend because the whole world supports them. I rather mean the opposite: standing up for a cause that appears to be almost hopeless.) These two questions conclude the list of your tasks as well as the lecture of today.[1]

~ ~ ~ ~ ~ ~ ~

Студентам в колледже разрешалось присутствовать на занятиях по любому предмету, в том числе и по тому, на который они не регистрировались, — если они вели себя тихо, конечно. Пара-тройка незнакомых мне студентов, случалось, заходила на мои занятия и раньше (само собой, они никогда не оставались на семинарской части). А сегодня я обнаружила в аудитории полтора десятка человек! Патрика, правда, среди них не было… (С ним-то хоть что приключилось?) Лестная, казалось бы, ситуация, но я чувствовала себя не в своей тарелке: «вольнослушатели» перешёптывались между собой, да и вообще разглядывали меня со жгучим любопытством, словно некую диковинную птицу. Неужели всё объяснялось интересом к творчеству Гребенщикова, про которого большинство сегодня услышало в первый раз?

На перемене я нечасто выходила из аудитории, но в этот раз вышла. Что они затеяли, все эти пятнадцать? Публичный скандал? Чем я им не угодила? Моими рассуждениями о возвращении Россией своей державной роли — тихом ужасе глобалиста? Могла, положим, но неужели все они, девочки особенно, так вникают в то, что я говорю, — и в то, что происходит за окном, — чтобы обнаружить такую, э-э-э… историко-геополитическую зрелость? Вот и не знаешь, в самом деле, что является для преподавателя бóльшим злом: недалёкие ученики — или слишком умные…

С искусственно-бодрой улыбкой и твёрдыми шагами я вошла в аудиторию, заранее воображая и готовясь к любым провокациям. Реальность оказалась проще, лаконичней, насмешливей. Меня ожидала одна Кэролайн — и стопка работ на учительском столе.

[Сноска дальше.]

— Where are the others? — беспомощно пробормотала я.