Русское зазеркалье (двуязычная версия)

Оставались другие беды, конечно. Вот, например, эта петиция о моём увольнении. На секунду появилась мысль: не разыскать ли в самом деле в Сети эту несчастную петицию? Ну уж, дудки! Как пишутся такие бумаги, ничем, по сути, не отличающиеся от советской коллективной кляузы, я прекрасно могла себе представить, даже могла бы с закрытыми глазами заранее угадать, чтó там будет написано. Тем более что Кэролайн мне уже пересказала общий смысл и сберегла мои нервы. Вот разве что интересно количество подписавших… Нет, неинтересно. Могли поучаствовать всей группой, из чувства гражданского долга. Мог и ни один из них не поставить подписи — из осторожности. Могли сами авторы петиции подписаться вымышленными именами или псевдонимами вроде «Студент Колледжа», «Желающий Блага» или «Оскорблённый в лучших чувствах»: сайт так устроен, что сделать это совершенно несложно… Некто (кто, интересно: Адам?, Патриша?) сделал гадость, а мне предлагают брать эту гадость в руки, рассматривать и изучать, добровольно в ней изляпаться под тем предлогом, что ко мне эта гадость, дескать, имеет отношение, и даже всерьёз дрожать перед лицом этого «грозного орудия демократии», с его мошенническими инструментами и лживыми целями? Держите карман шире…

Займёмся чем-нибудь более приятным. Послушаем новости через онлайн-радио, например. Нет, к чёрту новости. Разудалые борцы за дивный новый мир сражаются с последними реликтами патриархально-домостроевского женоненавистничества и религиозного мракобесия (такими, как я, например), сколько можно про это… По «Би-би-си 3» передают Хачатуряна, которого они здесь смешно называют «Качачýриян», а по «Классик ФМ» — Рахманинова. Рахманинов — композитор русский до мозга костей (несладко, наверное, ему пришлось в Америке) и имеет чудесное свойство пробуждать воспоминания про Россию… детство… юность…

* * * * * * *

Своё последнее письмо я отправила уже после тринадцатого марта, после того памятного случая, когда наш класс саботировал домашнее задание, а затем отказался читать статью Sir, Are You Queer?, про что Азуров выступил с проповедью о том, что мы ведём себя как страусы, прячущие голову в песок (с тех пор стараюсь никогда не вести себя так), и закончил урок на пять или семь минут раньше звонка. Всю последнюю часть того урока я сидела ни жива ни мертва. А Наташа, кажется, пристально приглядывалась ко мне…

В бурной дискуссии по поводу того ухода, верней, во взаимных обвинениях, которые тогда разгорелись внутри класса, она не участвовала, слушала упрёки в свой адрес молча, с царственно поднятой головой, презрительно улыбаясь. А вот за обедом заговорила со мной первая, без предисловий:

— Ты, кажется, одобряешь всё то, что он сказал?

— Полностью, — ляпнула я, застигнутая врасплох. — А ты разве нет?

— Отчасти, — признала Наташа. — Такого умного человека приятно иметь в качестве врага.

— Да почему же врага?!

— Сама посуди: а кто же он ещё нам? — откликнулась подруга, выделив «нам» голосом. — Он бы нас обеих проклял, если бы знал. На вечную геенну. Наши благоверные дурёхи просто не могут дотумкать, что он на их же стороне баррикады. Своя своих не признаша.

— Меня он не проклял, — ответила я тихо, но настойчиво.

— Как интересно! — Наташа откинулась на спинку стула. Принялась меня изучать насмешливым взглядом. — Ты хочешь сказать, про тебя ему известно?

— Про нас обеих.

— Когда это, позволь тебя спросить, твой язык без костей успел проболтаться?

— В декабре, когда я просила за тебя, за то, чтобы тебя не турнули из гимназии за хамство педагогу — могла бы, кстати, сказать «спасибо»! И я не пробалтывалась! Он сам догадался…

— Ага! И что сказал?

— Что это моё личное дело.

— Очень умно. Очень дальновидно…

— Что значит «дальновидно»? — возмутилась, почти вспылила я.

— Нет, нет, ничего, — бесстрастно пояснила Наташа с неподвижным лицом. — Я просто неудачно подобрала слово, извини.

К этому разговору в тот день она больше не вернулась, но зато продолжила наблюдать за мной с удвоенным вниманием. А я чувствовала на себе это внимание и под его тяжестью то откликалась невпопад, то принималась говорить живо, бойко, неестественно, то краснела на пустом месте. Ни одного слова по существу дела не было сказано, но знаки моей «вины», моего, так сказать, «предательства», казалось мне, горели у меня на лбу. Назревало объяснение, серьёзный разговор, и я пару раз даже порывалась начать такой разговор сама, но мне каждый раз не хватало духу.

Наташа избавила меня от мучительной необходимости приступить к этому объяснению первой, вечером 19 марта, за полчаса до полуночи, прошептав мне:

— Ты спишь? Хотела с тобой поговорить.

— На подоконнике? — откликнулась я с готовностью, покорно.

— Нет, лучше в коридоре… Платье надень! Простудишься…

Тихо ступая, мы вышли из общей спальни и, конечно, пришли к лавке напротив входа в домовый храм, той самой памятной лавке.

— Ты помнишь, как мы осенью пытались здесь… — шепнула я, пробуя улыбнуться.