Рыбы не знают своих детей

К этому косогору была проложена мостовая. Еще до прибытия каравана люди работали здесь как в прошлом, как в позапрошлом году, восстанавливая былую, вымощенную крепкими лиственничными бревнами дорогу, развороченную вечной мерзлотой и размытую. Поверх бревенчатого настила был насыпан слой темного, почти черного, местного гравия, но тракторные гусеницы и колеса грузовиков размолотили его, разметали в разные стороны, а местами сдвинули в горки посреди колеи, так что получились неаккуратные гряды вперемешку с серыми загорбинами настила, из которого торчали острые ершистые задиры, будто эти деревья пыталось выгрызть какое-то чудовище невероятными зубами. На хребте этой ненаведенной дороги сейчас и стоял наш бригадир. Он останавливал грузовики — дорога была чересчур узка, не развернуться машине и человеку с таким громоздким грузом. Иннокентий стоял, широко расставив ноги, будто готовый оборонять свою крепость от свирепого и назойливого врага, который медленно и неумолимо надвигался. Мы тянулись за Юлюсом, окружив его со всех сторон. Никто не подгонял, не подбадривал, но по лицам, напряженным и строгим, по глазам, по прерывистому дыханию ребят можно было понять: все желают Юлюсу победы. У нас прямо дух захватило, когда Юлюс вдруг резко остановился перед кучкой гравия, перешагнуть которую было невозможно. Это поняли и мы все, и конечно же он сам, потому что сразу скосил глаза, высматривая, как бы поудобнее обойти помеху. Однако кто-то из наших в тот же миг разметал гравий, прорыл в нем канавку, где вполне могла уместиться нога. Видавший виды сапог Юлюса и скользнул в эту канавку, точно крот, по неразумению выглянувший на поверхность. Одни лишь его ноги и были нам видны, так как весь он, даже голова, был скрыт ящиком. И еще видели кончики пальцев его рук, мертвой хваткой впившиеся в край ящика. Ногти посинели, почти почернели, будто человек защемил их дверью и поломал суставы. Мне был виден подбородок Юлюса да его вздернутый кончик носа, поскольку я шагал рядом с ним, тоже сгорбившись, нога в ногу. И еще мне было видно, как с кончика носа при каждом шаге падали капли пота. Такие крупные и тяжелые, что мне казалось, будто я слышу, как они ударяются о черный гравий. И еще казалось, что это не пот, а сама Юлюсова сила вытекает вон… Так он и вскарабкался к тому месту, где, расставив ноги, высился Иннокентий. Лицо у нашего бригадира было мрачнее мрачного, словно у человека, получившего бог знает какую черную весть. А все наши вокруг ликовали, наперебой хвалили Юлюса, который стоял, согнувшись под своей ношей, и не спешил от нее избавиться. Сквозь радостный галдеж бригады я расслышал его голос:

— Все?

Ясно, он обращался к бригадиру. На всякий случай. Чтобы никаких недоразумений. Пусть Иннокентий Крутых самолично подтвердит, что все проделано в точности по уговору. И бригадир сдавленным голосом произнес:

— Все, Юлий Миколаевич. Ребята, снимай ящик.

Нашим повторять не надо. Скопом обступили Юлюса, и вот уже ящик на земле. Но Юлюс по-прежнему стоял согнувшись, держась обеими руками за поясницу, будто сведенную острым радикулитом. Все притихли, глядя на его согбенную фигуру. Однако мгновение спустя он поднял голову, затем распрямил плечи, а там и весь выпрямился да всем телом встряхнулся, точно собака, выскочившая из воды на берег. Он стоял перед Иннокентием, но смотрел куда-то мимо. Никогда не доводилось мне видеть глаз такой синевы. Настоящие подснежники. Вам, наверное, случалось наблюдать эти весенние цветы, быть может, вы замечали, что синева подснежника имеет много оттенков. Так вот, глаза Юлюса удивительным образом вобрали в себя все оттенки этого цвета. Особенно меня поражало, когда они вдруг становились темно-синими. Это случалось в те минуты, когда Юлюс сердился или глубоко задумывался. Сейчас был именно такой момент. Вначале он глядел куда-то вдаль такими ясными глазами, которые и синими не назовешь, скорее — светло-голубыми. Но внезапно они начали быстро темнеть — будто чистое небо заволакивалось грозовыми тучами.

— Хотите отыграться? — спросил мой друг.

Бригадир, однако, молчал. Вопрос он, разумеется, слышал. Не мог не слышать. Но молчал, будто вовсе не к нему, а к кому-то постороннему относились слова. Я видел, как Юлюс прищурился, желая спрятать остроту своего взгляда.

— Подумайте, Иннокентий Сидорович! Лучшего условия вам никто не предложит. Ставлю десять ящиков спирта.