Рыбы не знают своих детей

Наши так и ахнули. У меня внутри что-то оборвалось. Десять ящиков! Почти две тысячи рублей! Откуда он столько достанет? Впрочем, раз предлагает, значит, есть у него… А если Крутых согласится? Если он справится с ящиком стекла? Ведь с виду не скажешь, чтобы он был слабее Юлюса. Он даже малость повыше и в плечах пошире. И разница в возрасте незначительная: бригадир на годик-два старше, только и всего. Но бригадир молчал. Можно было подумать, что человек хочет спокойно обдумать и взвесить — стоит или не стоит идти на второе пари, только что проиграв первое. А ребята очухались и давай подначивать Иннокентия, не скупясь ни на слова, ни на жесты и ужимки, чтобы разжечь его мужское самолюбие.

Крутых молча стоял. Лишь в черных его глазах зажглись недобрые огоньки и на монгольском лице еще сильнее обозначились острые скулы, что означало: он и видит все, и слышит.

— Так как же, Иннокентий Сидорович, согласны или отказываетесь?

— Отказываюсь, — сквозь стиснутые зубы выцедил Крутых, и, должно быть, каждому стало ясно, каких усилий потребовало от него это слово — бригадирский лоб покрылся испариной.

По-моему, не ради ящика спирта, не ради возможности покрасоваться перед бригадой, а именно ради этой вот минутки Юлюс и пошел на спор. Больше всего, подумалось мне, он желал увидеть Иннокентия Сидоровича таким беспомощным и жалким.

— Что же, остается получить с вас что причитается, — произнес Юлюс таким спокойным голосом, так равнодушно повел плечами, так прояснились его глаза, что можно было подумать: нет на свете человека добрее и счастливее его.

— Получите! А сейчас — за работу! — голос Крутых уже гремел, в нем снова слышались начальственные нотки. Этот голос на нас действовал как удар кнутом на рабочих волов. И теперь мы все живенько спустились вниз, к реке, топая тяжелыми сапогами по загорбинам лиственничного настила. Один лишь Юлюс шагал степенно и неторопливо. За ним семенил здешний старожил, тот самый, что подбил его на спор своими разговорами. Хотя северное лето было, можно сказать, в разгаре и мы на работе задыхались от жары, старичок этот не расставался с засаленным ватником, облезлым меховым треухом, старыми валенками с галошами, которые были растянуты и явно великоваты. Он шлепал за Юлюсом и взахлеб шепеляво тараторил: «Ишь ты, ведь поприжали хвост Иннокентию, в бараний рог согнули, посбивали с него спесь-то… И когда же теперь этот черт рогатый выставит обещанный спиртик?» Я слышал, как Юлюс успокаивал старикашку: «Не волнуйся, папаша, будет дележка, тебя не обойдем».

Из трюмов баржи мы начали выгружать корейскую водку с экзотическим названием «Самбек». Мне довелось отведать ее в первый же день, как только я прилетел в поселок. Мерзкое зелье. С виду вроде ничего, есть даже что-то от коньяка, только, пожалуй, посветлее будет, но пакость невероятная. Даже самый немудреный домашний первачок — божественный нектар рядом с этим «Самбеком». А в трюмах баржи его тысячи ящиков. Все поглотят северяне, ничего не вернут назад, ведь глухой зимой, когда запасы подойдут к концу, выбирать не придется. И с души воротит, и всякие неподобающие слова так и просятся на язык, а берешь в магазине этот «Самбек», да еще спасибо говоришь, да еще радуешься, что достал. Это здесь, в поселке, а что говорить о кочевниках — об оленеводах, которые круглый год в тайге? Там в магазин не сбегаешь, не купишь даже этого окаянного «Самбека», там и «Тройного» одеколона не нюхнешь.

— Эй, интеллигент!

Я не подумал, что это относится ко мне, даже головы не повернул на бригадирский голос, поскольку он меня никогда так не называл. Только когда он крикнул второй раз и буквально пальцем ткнул, я сообразил, что зовут не кого-нибудь, а меня. Я подошел, и Крутых сухо бросил:

— С Юлием Миколаевичем в кузов станешь. Понял?

Чего тут не понять, когда тебе точно показывают твое место. В кузов так в кузов. Не все ли равно. Но что за обращение такое? Даже не издевательское, а прямо-таки ненавистническое.