Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове

   — Театр предлагает автору Булгакову договор на сочинение им пьесы, не ограничивая упомянутого автора сроком и не определяя темы. Оговаривается, однако, что пьеса должна быть о времени настоящем или будущем. При заключении договора театр выплачивает автору определённый лаж. Выплаченная сумма не подлежит возврату даже в том случае, если представленная автором пьеса по тем или иным причинам принята театром не будет.

Как видим, Художественный театр его кое-чему научил. Он усмехается горькой усмешкой и поясняет, на этот раз своим приятным естественным голосом:

   — Поскольку автору неоткуда будет взять эти деньги, автор уже эти деньги проест.

“После его ухода мы долго вспоминали весь разговор с ним, его поведение. Простота, искренность, всё пронизывающий юмор, благородство, свобода и застенчивость — всё в нём казалось особенным. Булгаков был очень ярким человеком, и я часто рассказывала о нём друзьям...”

Назавтра он приглашает её отобедать на Большой Пироговской, приезжает за ней на трамвае, на трамвае привозит, оберегая от пролетарских трамвайных тычков и толчков.

“Напротив сквера, в маленьком дворе, стоял невысокий (помнится деревянный) дом. В низком первом этаже этого дома расположилась необычная квартира. Открывая дверь из передней в квартиру, Михаил Афанасьевич предупредил: “Осторожно, ступеньки”. Пол в столовой был выше, чем в передней, и у самой двери, в углу, — две или три ступеньки. Столовая была маленькая, потолок низкий, окна невысоко от пола. В том же углу, где ступеньки и дверь из передней, в другой стенке — ещё дверь (кажется, в кабинет Михаила Афанасьевича), третья дверь — в противоположной стенке...”

Стол накрыт на два прибора. Появляется Люба, невысокая, миловидная, с невесёлым усталым лицом, произносит:

   — К сожаленью, мне необходимо уйти.

Гостье неловко. Однако неловкость проходит:

“Михаил Афанасьевич весело принялся угощать меня, подшучивать над своей “неопытностью”, то играл слугу, то — недовольного им хозяина. У него были ловкие руки, точный глазомер, мгновенная реакция на неожиданность, изобретательность — всё, что он делал, выходило естественно, изящно, всё, что он делал, до мелочей, было талантливо. Он был безгранично жизнелюбив и безгранично талантлив во всём. Потому и смог он пройти через множество тяжелейших моральных и материальных испытаний, не теряя высокого человеческого достоинства, не склонив головы...”

Разговор вьётся лёгкий, живой, разумеется, о театре прежде всего, поскольку оба они театральные люди. Он рассказывает о Художественном театре с тем увлечением, которое выдаёт, что сожжённый роман не забыт, что сожжённый роман то и дело выплывает наружу из призрачных недоступных глазу глубин и смущает, тревожит его.

“Многое из того, что я тогда слышала, но не всё позже прочитала в “Театральном романе”, а кое-что слышала иначе, чем оно звучит в романе. Например, в обрисовке Станиславского, при острой ироничности, было куда больше теплоты, уважения, даже восхищения и снисходительности к некоторым странностям. Конечно, ко времени работы над романом у Булгакова могло измениться отношение к Станиславскому... Или дело было в том, что роман был незакончен, но в тот день за обедом и потом, на вечеринке в нашем театре, в устных рассказах Михаила Афанасьевича Станиславский вырисовывался как-то крупнее и вместе с тем наивнее, милее...”

Он окончательно соглашается работать над пьесой, но как он ни горит желанием поскорее её написать, вновь заслыша дыхание настоящего творчества, он поступает добросовестно и в высшей степени честно, то есть говорит то, что на его месте каждый порядочный человек должен сказать: что хотел бы познакомиться с работой театра, с составом актёров, если, разумеется, театр оплатит поездку, поскольку, он несколько заминается, его дела идут неблестяще.

“Михаил Афанасьевич был всё время оживлён, весел, словом — в хорошем настроении. И это понятно: появился представитель пусть малоизвестного театра, но безусловно ценившего его талант и верившего ему. Возникшая перспектива какой-то передышки в материальных затруднениях тоже, вероятно, играла роль в его настроении...”

Разумеется, окончив обед, а заодно с обедом и деловой разговор, он провожает её. Завидев интеллигентную пару, дворник с необыкновенным усердием принимается за метлу, поднимая прямо перед ними громадное облако пыли. Его лицо напрягается. Он торопливо распахивает калитку. На улице говорит раздражённо и с болью:

   — Прежде униженно шапку ломал, а теперь пылит прямо в лицо.

И с горечью прибавляет, сделав несколько поспешных шагов, словно торопится поскорее уйти:

   — Как жило холуйство, так и живёт. Не умирает.