Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове

Затем успокаивается с усилием, предлагает прогуляться пешком, если расстояние её не пугает. Нет, её не пугает. Они переходят Зубовский бульвар, выходят на Пречистенку, тихую, провинциальную, милую, обставленную невзрачными деревянными домиками, между которыми не без сознания собственного достоинства выглядывают особняки, украшенные ампирными колоннадами, и он ненавязчиво и легко называет имена архитекторов, бывших владельцев или примечательные события, связанные с каким-нибудь из этих особняков. Они не торопятся никуда, то говорят, то молчат, то вдруг принимаются спорить о чём-то, и тут она наконец замечает, что перед ней не один, а по меньшей мере два человека, и один из них, по всей вероятности, очень несчастен.

“При большой сдержанности Михаила Афанасьевича всё-таки можно было заметить его редкую впечатлительность, ранимость, может быть, нервность. Иногда и не уловишь, отчего вдруг дрогнули брови, чуть сжался рот, мускул в лице напрягся, а его что-то царапнуло...”

Она уезжает, устраивает оплату проезда в оба конца, и он появляется в Ленинграде, где, неожиданно для него, его принимают с особенным, дружелюбным вниманием, чуть не с почтением, как не принимали никогда и нигде. Устраивают на жительство в “Европейской”, тогда лучшей гостинице города. Стараются, чтобы ему было удобно, чтобы он чувствовал себя хорошо. Деловые встречи превращаются в дружеские. Выпрашивают где-то автомобиль и часа три с весёлым оживлением катают по городу. Угощают американскими горками. Угощают обедами в хорошей столовой Госнардома. Приглашают на какую-то актёрскую вечеринку. В общем, делают всё, чтобы понравиться, и действительно нравятся. Он подписывает выгодный для себя договор. Ему выплачивают максимальный аванс. Он возвращается в спальном вагоне, иногда звонит в молодой театр из Москвы, однако пьеса для молодого театра стоит, вернее, начаться не может, поскольку он в западне.

Глава четвёртая. НЕПРИКАЯННОСТЬ

ПОСУДИТЕ сами, читатель, как этой пьесе начаться? Поздняя осень. Слякоть и дождь, не любимые им. Неустроенность. С Еленой Сергеевной он разлучён. Дарит ей свои книги, вышедшие в Париже. Надписывает полушутливо и страстно:

“Пишить, пане, милая, милая Елена Сергеевна! Ваш М. Булгаков”. На фотопортрете:

“Милой Елене Сергеевне в день 75-летнего её юбилея. Дорогой Люсиньке, мастерице и другу”.

На машинописной рукописи сценария “Мёртвые души”: “Знатоку Гоголя Лене Сергеевне! Моему другу в память тех дней, когда “ужасные люди” мучились над этим экземпляром”.

Ещё на одной своей книге, тоже парижской:

“Муза, муза моя, о лукавая Талия! “

Она в доме отдыха под Москвой. Он часто появляется там, слишком часто, как представляется ей, и он пытается перед ней оправдаться, но так и не оканчивает письма:

“Мой друг! Извини, что я так часто приезжал. Но сегодня я...” Когда же они смогут быть вместе? Смогут ли?

И в любимом театре глухо, неприютно ему. Разумеется, приятно припоминать иногда, что многие, Мольер в том числе, в одном лице совмещали призвание литератора, актёра и постановщика пьес. Даже очень приятно. И ужасно хочется совмещать. Он бы и совместил, и, без сомнения, был бы у нас, мой читатель, новый Мольер. Всего и находится против одна запятая: Мольер собственной волей решал, что писать и как писать, сам писал, сам ставил, сам играл, а ему определяется свыше, что надо и что не надо писать, определяется также и то, кто станет играть, ставить самому не дают, как не дают и играть самому, хотя он упорно пытается создать подходящую роль для себя.

Чем же он нынче занят в театре? Ах, читатель, читатель, об этом не хочется говорить, поскольку, если правду сказать, занят он чёрт знает чем. Он занят делами мелкими и мельчайшими, которые рождают мелкие и мельчайшие мысли, а от этих мыслей тупеет и истощается мозг, таков уж закон, оттого так много у нас дураков. Он занимается с вокалистами. Готовит праздничные концерты, на которые у новой власти постоянный и особенный спрос. Сочиняет выступления на зрительских конференциях, которые новой властью заводятся для каких-то неведомых целей. Чужие пьесы читает. Составляет деловые бумаги. Кого-нибудь замещает. Без конца замещает, поскольку актёры не только болезненный, но и бесстыдно капризный народ. Причём непременно замещает в тот самый момент, когда дело горит, а не сделано ещё решительно ничего, палец о палец не ударил никто, так что вся канительнейшая, неприятнейшая работа по устройству какой-нибудь конференции, а затем все шишки неизменно валятся на него. Отказаться? Шалишь! Величайший писатель эпохи такого элементарного права напрочь лишён.

И это ещё пустяки. Главнейшее несчастье — инсценировка. С инсценировкой приключается какая-то галиматья, так что во все подробности этой в высшей степени неприличной, недостойной такого театра галиматьи не хочется и влезать.