Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове

Однако ему с его благородной натурой, с его исключительной творческой мощью, с его свободным полётом огнекрылой фантазии приходится на себе испытать, что такое быть в действительности рабом, по натуре ни на единую каплю не будучи им!

О, счастливый, о, бесконечно счастливый Левий Матвей! Ученик, бывший рабом по натуре!

По должности Михаил Афанасьевич всего-навсего ассистент режиссёра. Над ним Сахновский стоит, режиссёр. Над Сахновским Немирович каменной глыбой висит, прекраснейший человек, замечательный режиссёр, достоинств прямо-таки целая тьма, а всё-таки каменной глыбой висит и давит всё, чего не может или не желает понять.

Представьте себе, Немирович самым решительным образом полагает, что спектакль должен передать широкую картину русской жизни в ритме эпического спокойствия, в особенности же передать спокойное течение великой русской реки, впрочем, не вдаётся в подробности, Волга ли это, или иная какая река.

Вы понимаете что-нибудь? Это Маниловы, Ноздрёвы, Собакевичи, к тому же брошенные без голоса скорбящего автора, широкая-то картина? Это Павел-то Иванович Чичиков спокойное течение великой русской реки?

Черт знает что!

И однажды Михаил Афанасьевич пишет дипломатично, однако же, как он это умеет, исключительно твёрдо:

“Многоуважаемый Владимир Иванович! Соображения мои относительно роли Чтеца (“Первый в спектакле”) в моей инсценировке “Мёртвые души” таковы. Повторный анализ текста моей инсценировки, и в особенности плюшкинской сцены, показал, что можно сделать попытку расширить роль Первого в спектакле с целью органически вплести её во все сцены спектакля, сделав Первого в полном смысле слова ведущим спектакль. Для этого потребуется внимательнейшее и тончайшее изучение как текста поэмы “Мёртвые души”, так и других подсобных материалов, например, писем Гоголя и сочинений некоторых гоголевских современников. Сейчас уже начинает выясняться, что окончательная установка этой труднейшей в спектакле роли может быть произведена лишь во время репетиционных работ. Подготовка же этого материала, конечно, должна быть начата заблаговременно, то есть непосредственно после окончательного утверждения Вами представленного при сем текста моей инсценировки. Следует добавить, что, по-видимому, пьеса станет значительнее при введении роли Чтеца, или Первого, но при непременном условии, если Чтец, открыв спектакль, поведёт его в непосредственном и живом движении вместе с остальными персонажами, то есть примет участие не только в “чтении”, но и в действии. Уважающий Вас М. Булгаков”.

Поразительнейшая загадка заключается в том, что автор инсценировки лишён возможности встретиться с руководителем театра лицом к лицу и вынужден писать ему письма. Ещё более поразительная загадка заключается в том, что когда-то, лет двадцать назад, переводя на сцену последний роман Достоевского, сам Немирович ввёл роль Чтеца, но в том-то и штука, что у Немировича был совсем другой Чтец, то есть Чтец, который именно читал вместо автора и даже с какой-то стати полемизировал с ним, что при любых обстоятельствах выглядит довольно смешно.

У Михаила Афанасьевича эта центральная роль выливается абсолютно иной. Его Чтец появляется на ступенях портальных блоков на фоне римского акведука или ограды сада Саллюстия в костюме тридцатых годов, какие в Италии тогда носились многими русскими. “И костюм этот, и общий облик чтеца должны были напоминать о скитающемся, путешествующем человеке. Этот человек только вышел из дилижанса и через минуту снова сядет в бричку или в почтовую карету и поедет дальше. Он должен присесть у основания этой огромной, во много раз больше человеческого роста пиранезевской вазы, положить рядом свою шинель, перчатки, шляпу или цилиндр и рассказать те думы Гоголя о жизни, которые в таком большом количестве рассеяны в его поэтических отступлениях, письмах и черновиках. Этот чтец иногда входил в комнаты, сидел в саду Плюшкина до прихода хозяина, до приезда Чичикова. Он даже мог входить в двери этих реальнейших, подлинных жилищ помещиков и чиновников гоголевской России...”

Вот какого Чтеца предлагает Художественному театру Михаил Афанасьевич! Нигде и никогда не бывалого! И в тайной, глубочайше затаённой надежде сыграть эту важнейшую роль самому!

Да и мало ли что он ещё предлагал!

И вот всё, что он предлагает, не особенно нравится Немировичу. Выскажу предположение, что особенно-то не нравятся, даже пугают эти самые мысли о жизни, которые имели несчастье кипеть в голове бесстрашного Гоголя. Пугают, пугают, этого не станет никто отрицать, поскольку Немирович на поверку выходит никакой не герой и ничего малейше опасного не соглашается брать на себя.