Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове

В глухое, несчастное время приступает он к эксцентрической пьесе, которая позднее станет называться “Блаженство”. Погибельная война новой власти с народом вступает в свою трагическую, высшую фазу, война странная, своеобразная, исключительно русская, какой не предвидит никто. Принудительная коллективизация имеет последствия неожиданные. Загнанная в колхозы роевая общая жизнь трудится скверно, под всеми мыслимыми и немыслимыми предлогами старательно сокращает запашку, отказывается сдавать государству зерно, и государство, ради сохранения губительной своей монополии, дающей бесконтрольную власть над голодной страной, принимается выгребать урожаи до зёрнышка, не всегда, до остервенения, должно быть, дойдя, оставляя даже на семена, о насущном пропитании нечего даже и говорить. С единоличниками новая власть поступает ещё более жестоко и круто: единоличников лишают земли, рассчитывая на то, что под страхом голода непокорные неминуемо поплетутся в колхоз, однако происходит абсолютно непостижимая вещь: единоличник голод предпочитает колхозу. А лето выдаётся действительно жаркое, на бедную землю обрушивается раскалённая сушь. Голод поражает губернии юга. Новая власть сознательно усиливает его, продолжая начатую с народом войну, отказывается подвозить голодающим хлеб, так что от голода гибнут миллионы крестьян. Своё преступление новая власть, разумеется, пытается скрыть. В свободнейшую печать о голоде не проникает ни звука. Однако никому не дано скрыть преступлений и бедствий такого масштаба. Хлеб в городах выдаётся по карточкам. Голодающие южных губерний, минуя кордоны из доблестных красных полков, устремляются по всем дорогам в Москву. В Москве кормить голодающих не намерен никто. Истощённые страшные люди переполняют вокзалы. Начинается тиф. Уже не одни интеллигентные люди тяжко страдают и мрут в лагерях. Уже вымирает целый народ.

Михаил Афанасьевич задыхается на своей Пироговской. Ходит на репетиции, последние в этом сезоне, хватается за всякую мелочь с азартом истинно театрального человека, не умея остудить в своих жилах эту кипучую кровь, хотя на каждой вялой, медлительной репетиции убеждается с болью, что погибает, погибает его славный, его выхваченный из самого сердца “Мольер”.

К тому же по театру кружат тревожные слухи. Немирович, загостившийся в чужеземных краях, в невероятно трудных условиях ставит чеховские пьесы в Италии, трубит без помощников по пять, по шесть, по десять часов, ставит прекрасно, получает превосходные отзывы в прессе, тем не менее бедствует, запутывается в долгах, мечтает для чего-то воротиться в Россию, просит долларов тысячу триста, не более, из своих собственных денег, которые благополучно здравствуют в кассе театра, однако без специального разрешения театр его денег выслать не может, а никакого разрешения не дают, и надо куда-то писать, хотя передают шёпотом, что уже Горький писал Самому и не получил никакого ответа, это Горький-то, а, и тогда решается Станиславский писать, поручив Маркову набросать черновик, однако Марков, завлит, сочиняет так пространно, неубедительно и темно, что отправлять такое послание было бы глупостью, и тут припоминается вдруг, что вот Михаил Афанасьевич тоже писал и что послание имело такой значительный, такой ощутимый успех, что ого-го, и обращаются с просьбой к нему, и он, в свою очередь, составляет для Константина Сергеевича черновое письмо, и это письмо отправляют наверх, и наконец получается долгожданное разрешение выслать собственные деньги в крайней нужде сидящему человеку.

Тут что-то неприметное, однако значительное происходит с удачей. Удача точно раздумывает, а не сдружиться ли ей с этим мучеником, который ведь уже очень давно на кресте. Никакого решения пока что удача не может принять, а так, кое-что совершает, будто на пробу.

Первой вестью каких-то таинственных перемен влетает в его сумрачную сырую квартиру депеша из Ашхабада, ещё зима на дворе, он ещё над Мольером сидит и мысленно витает в туманном Париже. Просят дать разрешение на постановку “Дней Турбиных”. Подпись: Гаврилов. Какой же может быть в Ашхабаде Гаврилов? Ворчит он. Ирония ползёт по губам, на мгновение застревает в глазах:

   — Пьют, должно быть, вторую неделю.

Елена Сергеевна, готовая ухватиться за что угодно, лишь бы вытащить своего мастера из беды, в чём видит призвание и высшую цель своего жития, так и взвивается:

   — А, может, послать?

Он смеётся:

   — Ты с ума сошла.

Однако врывается вторая депеша. Елена Сергеевна весьма остроумно придумывает наперёд запросить две тысячи у Гаврилова, и, впрямь с ума можно сойти, неизвестный Гаврилов переводит две тысячи. Михаил Афанасьевич глядит на эти две тысячи с недоумением. Головой качает скептически. Машет рукой:

   — Ну, ясно, заметут их. Эх, втянула ты меня в историю.