Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове

Разумеется, он побеседовал бы с Андре Моруа, тем более, что у них намечаются поразительно общие интересы, однако, в сущности, ему ни с кем уже некогда говорить. Мольер продолжается, может быть, с тайной враждебностью, в пику “Петру”. Мольер заполняет его целиком. Мольеру он жалуется. С Мольером он говорит о себе. Они как два брата, и оба вместе ведут, под видом описания одной драматической жизни, один большой монолог о мерзейших тяготах бытия, о ни с чем не сравнимых тяготах творчества, о немеркнущем свете искусства. Иногда он заинтересованно спорит со своим далёким героем, чаще всего соглашается с ним и смело передаёт ему свои затаённые мысли, уверенный в том, что точно такие же мысли тревожили и того, назад тому триста лет, поскольку бытие неизменно в глубочайших своих колеях.

И когда оказывается прямо необходимым как можно быстрей получить из Парижа живые подробности, он обращается не к знакомому литератору, который прекрасно бы понял, понял нутром, что ему нужно, в особенности после бесед с Моруа, и со знанием дела выполнил бы его поручение, а к бактериологу брату, который, после столь долгой разлуки, всё-таки ближе ему:

“Сейчас я заканчиваю большую работу — биографию Мольера. Ты меня очень обязал бы, если бы выбрал свободную минуту для того, чтобы, хотя бы бегло — глянуть на памятник Мольеру (фонтан Мольера), улица Ришелье. Мне нужно краткое, но точное описание этого памятника в настоящем его виде, по следующей приблизительно схеме: материал, цвет статуи Мольера. Материал, цвет женщин у подножья. Течёт ли вода в этом фонтане (львиные головы внизу). Название места (улицы, перекрёстка в наше время, куда лицом обращён Мольер, на какое здание он смотрит). Если ты имеешь возможность, наведи мне справку, кто из больших французов-мольеристов находится в настоящее время в Париже. Желательно было бы знать одну или две фамилии таких подлинных, а не дилетантов, мольеристов и их адреса. Если бы ты исполнил просьбу, ты облегчил бы мне тяжёлую мою работу...”

Помощь необходима, а помощи не слыхать ниоткуда. Один Николка присылает подробнейшее описание памятника, приложивши превосходную фотографию, да Елена Сергеевна берёт на себя все его деловые бумаги и помогает ему на своём ундервуде.

Прекрасная женщина! Памятник ей! Одни истинные писатели эту неоценимую помощь во всём её разнообразии и объёме только и могут понять.

Тем не менее переутомление снова подкрадывается к нему, а тут ещё необходимо крайне спешить, поскольку отпущенные строгим договором полгода проходят, точно сквозь пальцы вода. Он не успевает, конечно. Получает всего один месяц отсрочки. Гонит к финалу не на втором, а на третьем дыхании. 5 марта 1933 года сдаёт готовую рукопись в редакцию ЖЗЛ. Три дня спустя благодарит исполнительного Николку за помощь, при этом сообщает ему:

“Работу над Мольером я, к великому моему счастью, наконец закончил и 5 числа сдал рукопись. Изнурила она меня чрезвычайно и выпила из меня все соки. Уже не помню, который год я, считая с начала работы ещё над пьесой, живу в призрачном и сказочном Париже XVII века. Теперь, по-видимому, навсегда я с ним расстаюсь. Если судьба тебя занесёт на угол улиц Ришелье и Мольера, вспомни меня! Жану-Батисту де Мольеру от меня привет!..”

Затем наваливается такая усталость, что он предполагает на длительный срок отодвинуть в сторону все свои сочинительские дела. Рад бы трудиться до пота, да уже физической возможности нет. Об издерганных нервах даже не хочется говорить, так бессердечно рванули по ним испакощенные “Мёртвые души”. Не то что романы писать, частные письма не выходят из-под пера, приходится диктовать.

Елена Сергеевна носится с разумной мыслью о том, чтобы устроить ему летний отдых. Лечить и вылечить его летним отдыхом, безмятежным житьём где-нибудь подальше от пыльной, грохочущей, жаркой Москвы, в лесочке, на бережку, небо синее-синее, а по синему небу плывут неизвестно куда облака. Главное, денег будет достаточно: не нынче, так завтра выпишут из ЖЗЛ, а в лечебные прелести ничегонеделанья, праздности она верит безоговорочно, чуть ли не свято.

Михаил Афанасьевич, конечно, в эти прелести верит скромнее, хотя и поддакивает своей любимой, своей ненаглядной, своей счастливой, своей хлопотливой жене.

И оказывается, разумеется, прав.

С удивительной быстротой, всего месяц спустя, а не год или два, приходит заключение Тихонова-Сереброва, в котором “Жизнь господина де Мольера” разбивается в прах.

Потрясение страшное! Потрясение так и рубит его топором. И хотя его биограф из Ленинграда к тому времени перебирается снова в Москву, по-видимому, примерным поведением заслуживши прощение, он не в силах тащиться к нему и диктует письмо, возможно, и на этот раз для потомства: