Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове

Две тысячи, естественно, кстати, тогда как история с Ашхабадом свершает свой предсказанный круг. Гаврилов ставит “Дни Турбиных” с хорошим подбором актёров, треск аплодисментов, неизменный успех, из одного проклятого места прибывают чуть не полным составом глядеть, товарищам нравится, а вскоре те же товарищи снимают спектакль.

Следом взрывается история прямо в фантастических красках, нечто вроде чёрного с белым. На этот раз совсем рядом, в Художественном театре. В Судакове гнездится одно абсолютно замечательное достоинство. Замысловатой предприимчивости, неиссякаемой энергии человек. Вечно носится с какими-то грандиозными, большей частью неподъёмными планами. На этот раз домашние размышления Судакова носят исключительно разумный характер. Рассуждает Судаков приблизительно так: возобновлённые “Дни Турбиных” имеют грандиозный успех, пьеса того же автора “Бег” может служить продолжением “Дней Турбиных”, такой вывод может подействовать, “Бег” разрешат, ставить “Бег” в таком случае станет сам Судаков, с таким блеском поставивший “Дни Турбиных”.

Разумеется, доводы в инстанциях, причём и в самых высоких, в цене ни в какой. К тому же ни Станиславский, ни Немирович не выражают никакого желания соваться в инстанции, самого же Судакова в инстанциях мало кто ждёт. Но в том-то и дело, что Судаков, разжигаемый своими идеями, не знает преград. Судаков использует новейшее приобретение европейской цивилизации, садится на телефон, говорит несколько раз с Енукидзе, вытягивает из товарища устное разрешение, передаёт это устное разрешение, тоже по телефону, Литовскому, который возглавляет Главлит, получает устное разрешение и от него, под условием коренных переделок, конечно. Затем, уже в письменном виде, излагает суть своих телефонных экскурсий, чтобы хоть какая-нибудь да имелась бумага, и врывается с этой бумагой в дирекцию.

Надо учесть, что дирекция находится в положении прямо критическом. Только что проваливается работа над слабейшими пьесами Тренева и пролетарствующего Толстого. Звание академического делает не совсем приличным обращение к модным драматургам типа Погодина, Романова, Файко. Идея сотворить на Большой сцене нечто вроде дилогии о гражданской войне соблазняет ужасно. И дирекция прыгает в омут, зажмуря глаза, то есть принимает решение приступить к репетициям “Бега”.

Не надо напоминать, что автор узнает о том, какая с его пьесой заваривается история, в последнюю очередь. Апрель догорает. 29-го в его квартире раздаётся телефонный звонок. Дирекция вызывает. Он является. Дирекция предлагает подписать договор, причём договор уже составлен без обсуждения с автором и по всем правилам отбит на машинке. Договор предусматривает значительные изменения в тексте, однако дело не доходит до необходимости приметать белыми нитками один или два сна, в которых бы прославлялась идея большевиков, от которой нынче голод идёт. Предлагается переработать последний эпизод Серафимы и Голубкова и оставить их за границей и самым решительным образом переработать линию Хлудова, с тем, чтобы наилучшим образом разъяснилась болезнь, чтобы осознавалась через болезнь порочность его белой идеи, прежде всего в эпизоде с главкомом, и, наконец, чтобы Хлудов, осознавши бесчеловечность белой идеи, то есть тоже идеи насилия, покончил с собой. Требования громадные, однако неожиданность поджидает и тут: эти предложения соответствуют первоначальному замыслу автора, хотя направление автора и не совпадает с направлением Судакова, дирекции и Главреперткома. Таким образом, внимательно ознакомившись с ним, автор почти с чистой совестью подписывает договор и тут же получает за работу над пьесой и за право её постановки в Художественном театре шесть тысяч рублей, в добавление к недавно полученным двум.

Новый текст должен быть представлен 29 мая. Однако у автора не является ни малейшего желания работать над ним. Вся эта фантастическая история представляется автору авантюрой чистейшей воды, а чутьё его никогда не обманывало, и хоть Гаврилова в Ашхабаде не замели, а спектакль-то всё-таки сняли, вот то-то и есть, а тут “Бег”, тоже, возможно, не заметут, а играть всё равно не позволят, им резона нет позволять. Гнуснее всего, что деньги придётся вернуть, поскольку Художественный театр в таких случаях аванс непременно отбирает назад.

И он понемногу трудится над “Блаженством”, и в его набросках уже проступает хамоватый жулик Жорж Милославский, которого никакие прелести будущего не способны прельстить, и тут доставляется письмо из Парижа. В нормальном обществе тоже довольно обыкновенное дело: Мария Рейнгард, актриса, просит у автора соизволения переложить “Зойкину квартиру” на французский язык. Отчего же, пусть перекладывает, хоть на берберо-арабский, соизволение отправляется в обозначенный адрес. Однако история с переложением на какой-то язык тоже представляется авантюрой чистейшей воды, поскольку это ведь только в нормальном обществе обыкновенная вещь, а мы-то с вами, дорогие сограждане, в другом мире живём, насильственно обращённые в дикарей.