Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове

И правильно делает, как выясняется буквально через несколько дней, когда в Ленинграде появляется Вайсфельд, заходит в тот же номер “Астории”, что и растворившийся Вольф, опускается в то же самое удобное кресло и с не меньшим вниманием выслушивает превосходное чтение автора.

Далее слово предоставляется самому пострадавшему:

“Я им показал его в черновом виде, и хорошо сделал, что не перебелил. Всё, что больше всего мне нравилось, то есть сцена суворовских солдат посреди Ноздрёвской сцены, отдельная большая баллада о капитане Копейкине, панихида в имении Собакевича и, самое главное, Рим с силуэтом на балконе, — всё это подверглось полному разгрому! Удастся сохранить только Копейкина, и то сузив его. Но — Боже! до чего мне жаль Рима! Я выслушал всё, что мне сказал Вайсфельд и его режиссёр, и тотчас сказал, что переделаю, как они желают, так что они даже изумились...”

Почему он соглашается, да ещё соглашается с лёгкостью, с первого слова, почти невозможно сказать. Деньги ли ему нужны позарез? Жаждет ли он прорваться хотя бы в кино, чтобы всем и себе самому доказать, что он не полный ещё арестант? Устал ли он от непонимания, от всей этой трусости, от этих абсурдов? Не знаю. Не имеет значения.

Знаю только, и вот это имеет значение, что помногу он не способен писать: вновь у него трещит и разламывается пополам голова. К тому же всё настойчивей хочется писать совершенно не то. Однако он всё же принимается за переработку сценария, то есть самым усердным образом калечит его, как инсценировку калечил в театре, а ещё прежде “Дни Турбиных”. Какая цель у него? По всей вероятности, только одна: чтобы сценарий наконец получил одобрение, был принят студией хотя бы в искалеченном виде, однако чтобы на плёнку не был заснят никогда.

И всё-таки, всё-таки! Удаётся выкроить несколько дней, погожих и светлых, когда он ничего не страшится и его голова не трещит. В магазине на Невском он приобретает тетрадь, на титуле обозначает: “Роман Окончание” и в течение пяти дней пишет двадцать страниц, в Москву возвращается на шестой и в день возвращения умудряется вписать ещё несколько строк.

Однако это на данном этапе уже его последние силы. В Москве он застаёт огромное письмо от Николки, который добросовестно повествует о его заграничных делах: где что ставят, где что издают. Совокупно с письмом прибывает экземпляр “Зойкиной”, переведённой Марией Рейнгардт на французский язык. Языком в совершенстве он не владеет, но читает свободно. Читает. Страшнейший удар! Мало того, что дура-бабёнка искажает его текст по своему произволу. Она прямо мостит ему путь в лагеря. Он так слаб, что сам не может писать. Он диктует письмо:

“Прошу тебя со всей внушительностью и категорически добиться исправления неприятнейших искажений моего текста, которые заключаются в том, что переводчик вставил в первом акте (а, возможно, и ещё где-нибудь) имена Ленина и Сталина. Прошу тебя добиться, чтобы они были немедленно вычеркнуты. Я надеюсь, что тут нечего долго объяснять, насколько неуместно введение фамилий членов правительства СССР в комедию. Так нельзя искажать текст! Я был поражён, увидев эти вставки с фамилиями в речи Аметистова! На каком основании! У меня ничего этого нет! Словом, этого делать нельзя!..”

Тем не менее, в дополнение к этому бестактному переводу приходится писать характеристики действующих лиц и авторский комментарий. С какой стати и для чего? Разве возможно хорошо ставить пьесу даже по самым прекрасным авторским комментариям? Всё это вздор! Если бы не та загадочная история с его паспортами, он бы уже лично отправлялся в Париж, лично устраивал бы запутанные дела с театрами и кулаками-издателями, грабившими его, показал бы все мизансцены, дал бы полное, не одно авторское, но и режиссёрское толкование, словом, выиграли бы от его освобождения из большевистской тюрьмы решительно все, и мог бы в дополнение ко всему получиться хороший спектакль для французов.

“Но, увы! — судьба моя сложна!..”

Он раздражён, недоволен, брюзжит:

“С чего ты взял, что я езжу отдыхать? Я уже забыл, когда я уезжал отдыхать! Вот уже несколько лет, что я провожу в Москве и если уезжаю, то по делам (и прошлое лето и это — в Ленинград, где шли “Турбины”). Я никогда не отдыхаю...”

Елене Сергеевне, его верной и преданной, всё-таки удаётся вытащить утомлённого труженика в чудесные места под Звенигородом, где на нанятой даче резвится Серёжка под неусыпным наблюдением бонны, однако Михаил Афанасьевич выдерживает только неделю безделья и возвращается в грохочущую Москву, чтобы сдать в третий раз переделанный и, конечно, осточертевший сценарий.

В Москве его настигают представители “Украинфильма”, предлагают делать сценарий для экранизации “Ревизора”, причём осуществить экранизацию намеревается Дикий.

Его опыт всевозможных инсценировок громаден и печален без исключения весь. Всё-таки он соглашается, опять с такой удивительной лёгкостью, что этой лёгкости даже Елена Сергеевна не в силах понять. Без промедления подписывается ещё один договор.