Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове

В ТЕЧЕНИЕ десяти дней он завершает роман, причём в тетради окончание занимает сорок пять рукописных страниц. Без передышки превращает бессмертного “Ревизора” в киносценарий. Делает новые перемены в сценарии “Мёртвых душ”. Ещё раз переписывает сценарий по “Ревизору”. Наконец отправляется к Вересаеву, которого не видел давно, и делает предложение: в соавторстве с ним писать пьесу о Пушкине, однако совершенно особенную, странную пьесу, потому что самого Пушкина в этой замечательной пьесе не будет, иначе, с Пушкиным, по его мнению, может получиться вульгарно. Вересаев ошеломлён. И тем, что пьеса без Пушкина, и особенно тем, что его младший собрат по перу принимается за пьесу о Пушкине. Лысый, невысокого роста, широкий в груди, бегает по своему кабинету, так что вспыхивают стёкла пенсне. Соглашается, что именно, именно — надо без Пушкина. О Пушкине говорит. Уверяет, что Наталья Николаевна была не пустая, но несчастная женщина. Соавтором, разумеется, соглашается быть, причём пока что оба совершенно не представляют себе, куда это соавторство их заведёт.

Скверно единственно то, что нервы вновь никуда. Страшится одиночества, страшится пространства. Без Елены Сергеевны не выходит на улицу. Елена Сергеевна каждый день аккуратно приводит в театр, а после репетиций также аккуратно отводит домой, иначе, он говорит, ему не дойти. Впрочем, как-то очень кстати нападает на него эта неприятнейшая болезнь. Такой беспощадности времена, что лучше всего именно никуда не ходить. По крайней мере, никто не донесёт на него, что там был, что с тем говорил. Недаром его тянет о Пушкине написать. Он ощущает, что окружён сволочами плотным кольцом, что того гляди и над ним что-нибудь сотворят. Недаром. Через всю пьесу пройдёт этот, как его, сукин сын, предположим, Бутков, доносчик, платный шпион.

Если проанализировать обстоятельства, утверждать можно уверенно, что нервы сдают не от этой обильной и до крайности спешной работы. Что вы! Творческий труд поднимает и вдохновляет его. От творческого труда устают, иногда тяжело, до положения риз устают, однако от творческого труда нельзя заболеть, это аксиома, закон, а он явным образом болен, болен очень серьёзно и не может не думать о том, что ещё одна такая же встряска, какая была с заграничными паспортами, и что-нибудь просто-напросто не выдержит в нём, безразлично, что это будет: отказ сердца, закупорка почек, кровоизлияние в мозг. Ведь убивают, убивают его.

До болезни, понятно, шпионы доводят. До болезни, не меньше, доводит театр. В театре плетутся интриги вовсю, причём не привычные интриги театра, какие в театре плетутся всегда, так что даже многие полагают всерьёз, что без интриг театр не способен существовать, а интриги паскудные, прямо в духе паскудного времени, от которых то и дело доносом несёт. Обсуждают репертуар на несколько лет и на ближние сроки. “Мольера” предполагают выпустить в январе. Станиславскому, во-первых, видится нарядный и очень пышный спектакль, тогда как Судаков полагает, что эту именно пьесу не стоит разворачивать в слишком приметное театральное зрелище. Станиславскому, во-вторых, “Мольер” видится на Большой сцене, тогда как Судаков предполагает на Большой сцене закрутить Афиногенова “Портрет”, затем “Три сестры”, а “Мольера”, что ж, “Мольера” можно давать в Филиале. В-третьих, и это ужасней всего, Станиславский видит в этой романтической драме пьесу сугубо биографическую, что непременно погубит спектакль. Бокшанская, разумеется, в курсе всех этих подводных камней, рассуждений и дел, как говорится, руку держит на пульсе и чувствует себя среди них как рыба в воде. Все эти скверные новости она с видимым удовольствием сообщает всем, кому ни попало, сообщает и мужу сестры, если он заворачивает в предбанник, а если не заворачивает, так непременно трещит в телефон. Однажды он не выдерживает, Станиславскому говорит в телефон:

   — Вы, кажется, нездоровы?

Слышит вежливый, благосклонный ответ:

   — Нездоров, но не для вас.

Говорят о декорациях. Разговор о самом “Мольере” откладывают. Станиславский просит позвонить завтра, тогда, мол, договоримся о встрече. Впрочем, далее нить обрывается, и уже невозможно узнать, был ли новый звонок, состоялась ли эта персональная встреча, состоялся ли важный для него разговор. Можно думать, что не было ничего. Лишь спустя сорок дней Станиславский просматривает одну сцену спектакля, беседует о сквозном действии с Кореневой, затем с ней же о маленьких правдах, а с Сосниным о роли Шаррона в довольно неопределённых чертах.

Это событие Михаил Афанасьевич принимает вполне равнодушно. Всё равно в театре царит бестолковщина. Просмотр Станиславским одной сцены будущего спектакля означает, естественно, что Горчаков может продолжать репетиции, однако продолжать репетиции не с кем: Станицын и сам Михаил Афанасьевич заняты спешным выпуском “Пиквика”, тоже затянутого, тоже просроченного давно.