Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове

В самом деле творятся ужасные вещи. Какая-то паника охватывает души людей, сознание застилает какой-то туман. Перебивая друг друга, все громко, публично выражают свою полнейшую солидарность с идеями партии, точно именно кого-нибудь нужно было убить, чтобы эти идеи ощутились в сердцах. Принимают в сочувствующие, хотя никому не удаётся определить, какая степень доверия определяется этим нелепым понятием. Заявления подают Яншин, Баталов, Дмоховская. Чего ещё ждать?

Только предательства, хотя предательством уже и без того переполнена жизнь. И предательство кругом так и вьётся в облике разной явной и ещё более в облике затаившейся сволочи. Первое место среди затаившейся сволочи, без сомнения, занимает Эммануил Жуховицкий, переводчик его пьес на английский язык, уже предлагавший однажды выступить с манифестом своей солидарности с большевиками. После той непредвиденной неудачи Жуховицкий не даёт столь опрометчивых предложений. Он то и дело трётся в Нащокинском переулке, появляясь обычно внезапно, без зова, ведёт какие-то скользкие, подозрительные беседы, то и дело провоцирует недоверчивого хозяина всевозможными, большей частью лживыми слухами, так что время от времени приходится краснеть за него.

Однажды, дней через десять после торжественного погребения убиенного Кирова, Эммануил Сукинсынович вдруг объявляет, что некий Анатолий Каменский, громогласно объявивший о своём нежелании возвращаться и по всей Европе открыто шельмовавший ненавистных большевиков, преспокойно и, главное, на свободе проживает в Москве. И настолько неправдоподобна и глупа эта совершенно невозможная вещь, что сам Эммануил Сукинсынович конфузится и убегает глазами, а у Михаила Афанасьевича вырывается, должно быть, помимо желания:

— Ну, уж это, товарищи, мистика!

И это ещё ничего. В другой раз, упрямо пересидев всех гостей, заполночь засиживается бледный, вида утомлённого и бессонного Дмитриев, театральный художник, талантливый человек, с которым вместе начинали мытарства над “Мёртвыми душами”, жалуется, что работает бешено, ужасно устал, нервы, понятное дело, ни к чёрту, и вдруг просит совета, как поступить в таком деле, в котором невозможно никак поступить.

История в самом деле столько же отвратительна, сколько печальна. Женат Дмитриев на Елизавете Исаевне Долухановой, известной красавице. Когда Елизавета Исаевна имела жительство в Ленинграде, она совместно с сестрой держала литературный салон, который посещали многие известные литераторы, в их числе Маяковский. Тынянов, говорили, был в неё пылко влюблён. Так вот, ещё в те времена Елизавету Исаевну вызвали кое-куда и предложили работать на них. Чем это сотрудничество закончилось, мало известно. Во всяком случае, после замужества, когда она переселилась в Москву, её вновь вызывают туда же и предлагают принимать почаще и побольше гостей. Она пытается увильнуть, говорит, что у них с мужем квартира слишком мала, на что ей с полным пониманием говорят:

   — Пусть вас это не беспокоит. С квартирой мы вам поможем.

И помогут, конечно! Так как же тут быть?

А через несколько дней появляется Дина, художница, жена довольно известного Радлова, и принимается стрекотать чёрт знает о чём и в конце концов как-то сводит на то, чего пока ещё никто не знает: на его работу над Пушкиным. Он настораживается: что такое? с какой стати? зачем? Дину как ни в чём не бывало дальше несёт. Очень не советует Дина работать ему с Вересаевым. С кем же работать? С пролетарским Толстым!

   — Вот бы сила была!

   — Какая сила? На чём мы можем объединиться с Толстым? Будем по Тверской под ручку гулять?

   — Нет! Ты же лучший у нас драматург, а он лучший прозаик, можно сказать.

А этот лучший прозаик уже завершает свой трагический круг. Себя давно предаёт. В последнее время с особенным успехом предаёт свой хоть и не первоклассный, но всё же немалый талант. Выходит в очень, очень почтенные люди. В “Метрополе”, в “Национале” с друзьями то и дело гудит. Лакеи на руках выносят громадное тело. На глазах у прохожих грузят в автомобиль. Тем не менее договоры сыплются один за другим, однако залёживаются в столе без движения. Соавторов рыщет. Между прочим, на пьесу о Пушкине с театром Вахтангова договор.

Вот и скажите на милость: кто её подослал? Или дура ввязалась сама?

И он вновь и вновь возвращается урывками, беспокойно к роману, правит и правит его, и всё яснее, определённей звучит тема провокации, тема предательства. И в новых набросках Мастер подозревает, что явившийся к нему ни с того ни с сего Азазелло предатель. И появляется персонаж с подозрительной фамилией Богохульский. И Алоизий Могарыч оказывается слишком уж подозрительно всесторонне и глубоко осведомлён во всех тонкостях литературной и политической жизни, так что наивнейший Мастер не может про него не сказать: