Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове

   — Именно, нигде до того я не встречал и уверен, что нигде не встречу человека такого ума, каким обладал Алоизий. Если я не понимал смысла какой-нибудь заметки в газете, Алоизий объяснял мне её буквально в одну минуту, причём видно было, что объяснение это ему не стоило ровно ничего. То же самое с жизненными явлениями и вопросами. Но этого было мало. Покорил меня Алоизий своей страстью к литературе. Он не успокоился до тех пор, пока не упросил меня прочесть ему мой роман весь от корки до корки, причём о романе он отозвался очень лестно, но с потрясающей точностью, как бы присутствуя при этом, рассказал все замечания редактора, касающиеся этого романа. Он попадал из ста раз сто раз. Кроме того, он безошибочно объяснил мне, и я догадывался, что это безошибочно, почему мой роман не мог быть напечатан. Он прямо говорил: глава такая-то идти не может...

Вот каким прохвостом благодаря всей этой чертовщине обогащается бессмертный роман, и, вероятно, найдётся немало людей, читающих эту историю, которые возблагодарят Бога за то, что окружил великого автора толпой провокаторов, предателей и всякого рода прочих свиней, и, может быть, они могут быть в чём-то и правы, поскольку без Алоизия уже невозможно себе представить этот всеми любимый роман, и всё-таки не могу не напомнить этого рода поклонникам моего изумительного героя, что у него нервы больны, что его страшит одиночество, что он дичится толпы, что его сокрушают головные боли и точит бессонница и по этой причине он глубоко и ужасно страдает, когда вдруг прозревает своим ясным умом то в одном, то в другом из приятелей и гостей предателя, провокатора, служителя той отвратительной службы, которая во все времена с удивительным старанием прячет от окружающих своё истинное лицо, страшась по множеству оснований, что на месте лица всем увидится мерзкое мурло палача. Да, страдает, именно так, и все эти страдания уже пробуждают его наследственную болезнь, которая подкрадывается к нему неприметно, как вор.

Глава двадцатая. “ПОСЛЕДНИЕ ДНИ”

ДА И МАЛО ЛИ что его постоянно заставляет страдать? В театре вновь переносится выпуск “Мольера”, с этой зимы на весну, а он не верит нисколько, чтобы вышел какой-нибудь толк и весной. В Театре сатиры всё-таки добивают его, и он принимается исправлять, а по существу сочинять совершенно новую пьесу, которая теперь называется “Иван Васильевич” вместо “Блаженства”, и понятно само собой, что такая работа достаточно противна, горька. Из города Киева наезжают, торопят его с “Ревизором”. Он и торопится, желая освободиться скорей, поскольку в отдалении стоит и ждёт командор. Однако на этом поприще он натыкается на прочнейшую стену глухого невежества, которую одолеть никакой возможности нет. Обнаруживается, к его изумлению, что берутся снимать не какого-нибудь современного пошляка, а абсолютно бессмертного Гоголя люди, которые едва знают и нисколько не слышат того грустного человека с птичьим носом и больными глазами, с которым так часто в бессонные ночи откровенно и дружески беседует он. Требования этих нахальных людей до того безрассудны, что он не представляет себе, каким образом можно было бы выполнить их, что-то придумывает, не может всё-таки угодить, доходя порою до бешенства. Отвратительней же всего, что с этими вздорами лезут с сознанием своей правоты к человеку, который добросовестно и с любовью работает над его сочинениями уже столько лет, что невозможно никак сосчитать, и уже знает Гоголя так, как не знал и не знает ни один человек, разве что Андрей Белый, так ведь в прошедшем году Андрей Белый оставил сей мир навсегда.

И Елена Сергеевна заносит в дневник:

“Вообще все эти дни Миша мучается, боится, что не справится с работой: “Ревизор”, “Иван Васильевич” и надвигается “Пушкин”...” И спустя несколько дней:

“Я чувствую, насколько вне Миши работа над “Ревизором”, как он мучается с этим. Работа над чужими мыслями из-за денег. И безумно мешает работать над Пушкиным. Перегружен мыслями, которые его мучают...”