Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове

Тут, мой читатель, необходимо со всей возможностью сосредоточить внимание. Мне представляется, что из дальнейших, внешне как будто обыкновенных событий в жизни моего героя завязывается самый замечательный, абсолютно невероятный сюжет, причём за отсутствием прямых и неопровержимых свидетельств приходится вступать на скользкую, не всегда надёжную тропу догадок, предположений, гипотез, так что именно тебе, мой читатель, придётся решать, насколько прав, насколько заблуждается автор.

Прежде всего, непосредственно за “Последними днями” Михаил Афанасьевич стремительно завершает “Ивана Васильевича” и читает актёрам Театра сатиры. Актёры хохочут, решают Пустить пьесу в работу немедленно, радуются ужасно, спешным порядком пересылают экземпляр в Главрепертком, который теперь возглавляет новая, ещё более гнусная сволочь Литовский. В вертепе переполох. Пьеса Булгакова, шутка сказать! Контрреволюция, шельмование, подрыванье основ, не меньше того! Читают с пристрастием. Самым тщательным образом ищут крамольных идей и не обнаруживают решительно ничего, хотя подобрался всё непоколебимый и совершенно оголтелый народ. В полнейшем расстройстве бросаются искать просто идею, поскольку твёрдо убеждены, что какая ни на есть, а должна же иметься в пьесе идея. Не находят вообще никакой. Теряются окончательно. Не ведают, как поступить. С какой-то словно бы робостью бормочут о том, а нельзя ли, товарищи, чтобы Иван Грозный сказал, что теперь лучше, чем было тогда? Разумеется, этот абсолютно идиотский запрос не получает никакого ответа. Решение со дня на день откладывается. Наконец к автору лично прибывают посланцы Театра сатиры и Главреперткома.

“Трудный, тяжёлый, неприятный разговор, хотя и шёл в довольно милых тонах. Млечин никак не решается разрешить пьесу. Сперва искал в ней какую-то вредную идею. Когда не нашёл, стал расстраиваться от мысли, что в ней никакой идеи нет. Истязал этими вопросами Мишу. Такие разговоры вести невыразимо мучительно. Уехал, сказав, что пьесу будет читать ещё раз вечером. По-видимому, во всех этих затяжках больше всего виноват Калинкин, и подозреваю, что Веров. Млечин так и сказал Калинкину: “Ведь у вас же есть опасения какие-то...” Бессмысленная трусость и подхалимство — вот причины всех этих дел...”

А пока что для заработка приходится спешно переводить мольеровского “Скупого”, поскольку долгу семнадцать тысяч рублей.

Внезапно появляется Анна Ахматова, исхудавшая, лица на женщине нет, невозможно узнать. В одну ночь замели и мужа и сына. Письмо товарищу Сталину хочет писать. Михаил Афанасьевич просматривает её черновик, исправляет. Переписанное прошение отправляется к адресату. Вскоре Ахматову извещают, что оба здоровы.

Его тоже не оставляют в покое. Однажды в Нащокинском переулке, точно снег на голову, падает Лежнев, когда-то высланный, затем возвращённый, принятый в партию, за какие-то неоповещённые подвиги награждённый прекрасной должностью в “Правде”, что уж слишком о многом свидетельствует в те погиблые времена, когда честных людей ожидают хоть и почётные, однако разрушительные награды. Зачем появляется? А затем, что вот, Михаил Афанасьевич, не желаете ли поездить туда — сюда по стране, поглядеть, поездочку свою описать, что не может не означать: не желаете ли, Михаил Афанасьевич, в сукины дети вступить, в подлецы, перед сволочной властью мелким бесом вперёд забежать? Михаил Афанасьевич, как всегда, не желает.

А то с Еленой Сергеевной заходит в “Националь” отведать ничем не примечательных котлет де воляй и нарывается прямо на слежку. “В вестибюле — шофёр, который возит соседнего американца. Страшно любезен, предлагает отвезти обратно, желает приятного аппетита. Поднялись в ресторан. Я ахнула — дикая скука. Ни музыки, ни публики, только в двух углах — две группы иностранцев. Сидим. Еда вкусная, вдруг молодой человек, дурно одетый, вошёл, как к себе домой, пошептался с нашим официантом, спросил бутылку пива, но пить не стал, сидел, не спуская с нас глаз. Миша говорит, “по мою душу”. И вдруг нас осенило. Шофёр сказал, что отвезёт, этот не сводит глаз, — конечно, за Мишей следят...”

Всё-таки начинаются репетиции “Ивана Васильевича”. В Художественном театре возобновляется работа над давно прокисшим “Мольером”. Репетиции ведёт один Горчаков, готовит показ Немировичу. Михаил Афанасьевич всё-таки помогает ему. Однако пьеса как будто бы заколдована, с этой пьесой всё время что-то не так. Переход её к Немировичу под крыло ведёт к сплетням, склокам и добровольным доносам. Великий театр разваливается на два враждующих лагеря. Перебегают и шепчутся по углам. Вклинивается новая личность, некто Егоров, бывший бухгалтер фабрики Алексеевых, ныне заместитель директора по административно-хозяйственной части, беспримерный склочник и интриган, в ближайшем будущем Гаврила Степанович в “Записках покойника”, которые зреют, зреют и принимаются понемногу проситься наружу. Вмешательство этого неприятного типа завершается тем, что театр требует с автора около двенадцати тысяч рублей за непоставленный “Бег” и за что-то ещё.