Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове

За голову надо хвататься после таких изворотов судьбы. Он и хватается. Однако, заметьте, именно в эти тревожные, непостижимые дни у него затлевает, пока что малой искрой, новый замысел, и не о чём-нибудь замысел, а замысел пьесы о товарище Сталине, и он уже с Еленой Сергеевной держит совет. Более об этом замысле пока ничего неизвестно. По этой причине его направление нам с вами, читатель, предстоит угадать.

Наконец всего целиком в первый раз прогоняют “Мольера”. К всеобщему ужасу и к такому же удивлению спектакль занимает более пяти часов театрального времени. Приходится наскоро выкидывать сцену в комнате няньки Мольера, а несколько персонажей изъять и отправить в небытие. У Кореневой в роли Мадлены выпадает несколько фраз, и Коренева с избытком подтверждает свою нелестную репутацию самой склочной артистки за всю предыдущую историю замечательного театра. В поисках защиты бросается к Лилиной, чтобы кое-кого на кое-кого натравить. Последние репетиции ведёт в истерическом состоянии, что и вовсе делает её невменяемой, так что стоит осветителю дать на неё, как и положено, свет, она взрывается душераздирающим воплем:

— Не надо мне никакого света!

Ах, Людмила Сильвестровна Пряхина! Плачет по вас, уже плачет одно золотое, хуже розги, исключительно злое перо!

Наконец Немирович смотрит прогон, 31 декабря, в канун Нового года. Думаю, читатель не удивится, узнав, что Коренева бесстыдно опаздывает, всех принудивши ждать, и своим опозданием взвинчивает весь состав до предела. Прогон получается удручающим. Немирович говорит неуверенно, с некоторой долей раскаянья, однако речь посвящает себе самому:

   — Я четыре ночи не спал, думал, как бы не ошибиться и быть полезным. Моё положение с этой постановкой необычайное. Если бы это было год назад или, по крайней мере, восемь месяцев тому назад — тогда дело другое. Сейчас трудно во всех отношениях.

Тут Немирович предпринимает замысловатый дипломатический ход, поскольку ждёт, боится и не желает скандала:

   — Сейчас я отпускаю Лидию Михайловну Кореневу. У вас всё блестяще, если и есть какие-нибудь спорные моменты, то я о них вам после скажу.

Лидия Михайловна удаляется с торжествующим видом, и возникает надежда, что не заварятся новые сплетни в переулке у Станиславского. Немирович же получает возможность говорить с той долей открытости, на какую способен. И говорит. Вещи исключительно неприятные:

   — Самый большой общий недостаток, который всегда был в Художественном театре, с которым я всегда боролся. Берётся в работу пьеса. Сразу начинают с того, что не верят автору. Так было с пьесами “Три сестры”, “Сердце не камень” и другими. Автору не верят: это у него банально, это не так и так далее. Начинается переделка. Обыкновенно каждый играет не пьесу, а то, что ему хотелось играть.

После такого вступления принимается рассуждать о существе профессии писателя и актёра, и рассуждает, разумеется, хорошо, поскольку человек образованный и театральный, а такие люди всегда умеют и любят порассуждать. Разбирает заново каждую роль. Толкует о гениальности Мольера, затем о гениальности вообще. Видит зерно роли в том, что Мольер не может мириться с насилием. Указывает на кричащую противоречивость характера. И вдруг отпускает непостижимый, ужасно меткий совет:

   — Берите пример с Константина Сергеевича, который до того мстительный, грозный, так обаятелен, так подозрителен и так доверчив, как молодая девушка, невероятное сочетание противоречий. Только тупой не поймёт такого противоречия страстей.

Каждой роли даёт собственное, абсолютно новое толкование. Имеет необыкновенный успех, поскольку остроумен, жив и блестящ.

Однако последствия необыкновенного успеха оказываются прямо катастрофическими. Ливанов, выслушав, подводит итог:

— Я лично нахожусь в клиническом состоянии и по отношению к роли, и к пьесе. За всё это время, пока репетируется “Мольер”, я переиграл сорок Муарронов... Вот, кажется, уже всё готово — и вдруг перерыв, после которого опять начинай всё сначала... От всего этого я в полном бреду...

Похоже, что от всего этого безобразия уже все находятся в полном бреду, и ни вмешательство Немировича, и ничьё другое вмешательство уже не может спектакля спасти.

Прошу обратить особенное внимание: 3 января Михаил Афанасьевич присутствует на втором представлении оперы Шостаковича “Леди Макбет”, причём из Большого театра присылают автомобиль. Елена Сергеевна вносит в дневник:

“Мелик блистательно дирижирует. Публика иногда смеётся — по поводу сюжета. Иногда — аплодисмент. Особенно — в музыкальных антрактах. После оперы поехали в Клуб актёров. У нас за столиком — Дорохин и Станицын. Состав “Леди Макбет” ужинал в соседнем зале...” 28 января новая запись в её дневнике:

“Сегодня в “Правде” статья без подписи “Сумбур вместо музыки”. Разнос “Леди Макбет” Шостаковича. Говорится “о нестройном сумбурном потоке звуков”... Что эта опера — “выражение левацкого уродства”. Бедный Шостакович — каково ему будет теперь...”