Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове

Вечером прибегают Калужский, Ольга Сергеевна, Горчаков и тоже в один голос твердят о письме. Марков звонит, советует оправдаться, тоже письмом, точно им кто в уши надул.

Любопытно отметить, что ни один из этих заинтересованных и достаточно близких к нему театральных людей сам не предлагает писать и не пишет никакого письма, предоставляя утопающему спасаться, как сможет. Понимая всё это, он заявляет категорически всем, что никаких оправдательных писем от него не дождутся.

Наутро “Литературная газета” открывается статьёй Алперса “Реакционные домыслы М. Булгакова”. Он едет в театр, встречается с Марковым, повторяет, что ничего оправдательного не станет писать.

В “Советском искусстве” Яншин даёт интервью, названное “Поучительной неудачей”, подтверждая тем самым, что не зря же дающий это паскудное интервью записался в сочувствующие. В тот же день дребезжит телефон: милый Лариосик клянётся, что говорил репортёру абсолютно не то, что чёртов газетчик всё переиначил, всё переврал. Михаил Афанасьевич молча вешает трубку, и его отношения с Яншиным обрываются навсегда.

Наконец мхатовский “Горьковец” разражается передовицей, полной самого ожесточённого покаяния, причём отдают голову автора, лишь бы свои головёнки в этой заварухе спасти:

“Около четырёх лет театр работал над пьесой ненужной, неверной, в которой автор пытался протащить кое-какие реакционные идейки, и, по существу, никто в театре не поднял голоса за то, что подобная пьеса, издевающаяся над историей, над замечательной личностью драматурга, не может идти в Художественном театре. Была затрачена большая творческая энергия актёров, режиссёров, художника на ненужную и в некотором смысле вредную работу. Советская печать приняла эту работу так, как эта работа заслуживала, отличая достижения художника и актёров, она совершенно справедливо все упрёки направила по адресу пьесы и автора...”

И никто в театре не поднял голоса за то, что такого рода статьи преступно, стыдно, гадко, недопустимо писать. Один Немирович высказывает намерение публично выступить в том же листке и указать на нравственную сторону таких торопливых, безответственных покаяний, что для публично казнимого автора явилось бы громадной поддержкой, может быть, спасением для него. Даже с Бокшанской делится кой-какими соображениями:

“Мог ли минуту думать, что актёрам нельзя высказываться о своём театре? Вопрос этики начинается с того, как это делают Грибков и Яншин... Только вдумчивость, глубина и добросовестность обязательны для всякого, выступающего открыто, но для своего имеются ещё какие-то особо подчёркнутые обстоятельства или особое чувство порядочности. Вот, я думаю, об этом-то и поговорили бы между собой в труппе. Всё это глубже, чем кажется на первый взгляд...”

Прекрасно мыслящий человек, истинно русский интеллигент, поступающий тоже как истинно русский интеллигент: никакой статьи не помещает нигде, так что эти великолепные, исключительно справедливые мысли об ответственности, об особом чувстве порядочности остаются глубочайшей тайной для всех.

А уж волна идёт за волной. Вспыхивают тревожные волнения в Театре сатиры. Очень сатирикам хочется выпустить “Ивана Васильевича”, и очень они опасаются, как бы им не влетело за этот якобы безыдейный спектакль, в котором, что там ни говорите, наш родной управдом находит полнейшее соответствие в грозном царе, причём один по каждому вздору всё хватается за телефон куда следует настучать, а другой за что ни попало на кол грозит насадить, к тому же управдом явным образом глупее царя, а и царь с неба ни одной звезды не схватил, почти что круглый дурак. Думают, думают и как якорь спасения придумывают внести в спектакль пионерку, которая проскандирует публике какие-нибудь правильные слова, точно правильные слова могут заглушить и украсить такую странную параллель. Являются в Нащокинский с просьбой без промедления ввести пионерку, вроде оправдательного письма, однако получают полный отказ. Михаил Афанасьевич соглашается только внести кое-какие поправки в роль изобретателя Тимофеева.

И он прав: пионеркой уже ничего не спасёшь. Приходит вызов от Керженцева, председателя только что учреждённого Комитета по делам удушенья искусства. Керженцев, полный болван, в выражениях бессмысленно-примитивных критикует “Мольера”, а также “Последние дни”. Михаил Афанасьевич ссылается на положительный отзыв Горького о прекрасной пьесе “Мольер”, однако не позволяет себе на что-нибудь жаловаться, о чём-нибудь попросить, не оспаривает своего облечённого высоким доверием критика. Он заранее знает, что всё уже давным-давно решено без него.

И что же, в Театре сатиры “Иван Васильевич” кой-как доживает до генеральной. В директорской ложе несколько строгих ответственных лиц. Ещё одно входит к концу, даже не снявши пальто. Тут же без всякого обсужденья закрывают спектакль. Вахтанговцы кидаются в Нащокинский с мольбой о скорейших поправках в замечательной пьесе “Последние дни” и получают ещё более полный отказ.

Он остаётся, в какой уже раз, не у дел.