Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове

Проходит всего один месяц, а уж благодарный Асафьев пишет ему: “Вы кончили “Минина”. Разрешите поэтому Вас от души поздравить и приветствовать... В успех этого дела глубоко верю и увлечён пламенно... Я искренне взволнован и всколыхнут Вашим либретто... Умоляю, не терзайте себя. Если бы я знал, как Вас успокоить! Уверяю Вас, в моей жизни бывали “состояния”, которые дают мне право сопереживать и сочувствовать Вам: ведь я тоже одиночка. Композиторы меня не признают... Музыковеды, в большинстве случаев, тоже. Но я знаю, что если бы только здоровье, — всё остальное я вырву из жизни. Поэтому, прежде всего, берегите себя и отдыхайте...”

Как умудряется только что разгромленный на всех фронтах человек написать так стремительно и так хорошо, что взыскательный композитор без оговорок, без всяких скандалов, без оскорбительных требований переделать то-то, а то-то кардинально перекроить, тотчас принимает представленный текст, не умею сказать вразумительно, кроме разве того, что во всех жизненных ситуациях, посреди самых отчаянных бед он умеет сосредоточиться и весь без остатка погрузиться в свой творческий труд, который один и служит ему верным спасением и самым надёжным щитом.

Проще осмыслить, почему он в это же время, перегруженное трудами и бедами, в пекле испепеляющей июльской жары возвращается к оставленному было роману, пересматривает предварительный, слишком сжатый набросок главы “Последний полёт”, занимавший в тетради всего две странички, и наново пишет её.

До этого времени, и не только в романе, он вершит суровый, но праведный суд над всё круче и круче дичающей современностью с её Кальсонерами, Рокками, Швондерами, Лиходеевыми, Римскими и Босыми, возвышаясь над ними в качестве судии и творца.

Отныне он ещё более суровый суд вершит над собой! Вы спросите с недоверием, самым законным: в чём же он виноват? Разве на протяжении всех этих погибельных лет не гонят, не распинают его на кресте, отказываясь печатать, снимая со сцены, запрещая всё то, что вырывается из-под его блистательного пера? Разве всё это время он не ходит по лезвию бритвы, имея перед собой самую несомненную перспективу в любую минуту попасть под арест? Он же знает, что он обречён!

Не могу с вами не согласиться, читатель: всё это именно так, надеюсь, что именно эти вещи прежде всего я сумел доказать. Однако же сколько раз в течение этих же беспокойных, драматических лет он предал себя? Он же позволил изуродовать свою “Белую гвардию” и превратить её в “Дни Турбиных”, изменившие кардинальнейшим образом его замысел. Он соглашался на множество переделок и вставок, которые далеко не всегда улучшали его лучшие пьесы. Он решился отказаться от дальнейших поправок в “Мольере”, однако лишь после того, как его мытарили и терзали на протяжении нескольких лет. Он отказался перерабатывать “Последние дни”, а также “Ивана Васильевича”, но главным образом потому, что уже понимал, что гибель этих вещей неизбежна. Он отказался написать оправдательное письмо, но уже после того, как сделалось ясно, что его никакое письмо не может спасти. А что он сделал с “Мёртвыми душами”? Стыдно вспомнить, стыдно Учителю в глаза поглядеть. И что же выходит? А выходит единственно то, что он с неизменным, с ненарушимым, с убийственным постоянством, с каким-то неизъяснимым упорством отказывался бороться за лучшую долю своих страдальческих детищ. Не спорил. Не возражал. Не убеждал. В свой роман он введёт замечательный афоризм: “Ничего не надо просить”. И он никогда ничего не просил, поскольку возвышен, благороден душой. Но в то же самое время он уклонялся во всех обстоятельствах от борьбы, а это означает только одно: он всегда предавал, и даже был один удивительный, едва ли достойный прощения миг, когда он спалил свой роман, спалил комедию, спалил другой, такой же несчастный роман.

Размышляя над своей неприкаянной, горькой судьбой, он понемногу приходит к мысли о том, что на белом свете не один, а два вида предательства завелось: предать и обречь на гибель можно другого, но предать и обречь на гибель можно также себя, причём хуже и гаже всего, если бросается, на гибель обрекается свой собственный творческий труд, и ещё надобно посмотреть, ещё надо взвесить, решить, какое из этих двух видов предательства трудней искупать и прощать. Он задумывается над этим коварным вопросом давно. Теперь окончательно прозревает и подводит печальный итог.

Именно по этой причине в его романе встречаются наконец две такие непохожие, две такие странные, своеобразные судьбы: Пилата и Мастера. В один сюжетный узел завязываются обе эти фигуры, принуждая нас размышлять над собой, причём Пилат идёт навстречу к тому, кого погубил, а Мастеру отказано видеть того, о ком он написал свой роман. В этом новом наброске князь ночи Мастеру говорит: