Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове

“Штук сто примерно этих мирных, преданных человеку и полезных ему животных были застрелены или истреблены иными способами в разных местах страны. Десятка полтора котов, иногда в сильно изуродованном виде, были доставлены в отделения милиции в разных городах. Например, в Армавире один из ни в чём не повинных зверей был приведён каким-то гражданином в милицию со связанными передними лапами... Кроме котов, некоторые незначительные неприятности постигли кое-кого из людей. Произошло несколько арестов. В числе других задержанными на короткое время оказались: в Ленинграде — граждане Вольман и Вольпер, в Саратове, Киеве и Харькове — трое Володиных, в Казани — Волох, а в Пензе, и уж совершенно неизвестно почему, — кандидат химических наук Ветчинкевич... Правда, тот был огромного роста, очень смуглый брюнет. Попались в разных местах, кроме того, девять Коровиных, четыре Коровкина и двое Караваевых. Некоего гражданина сняли с севастопольского поезда связанным на станции Белгород. Гражданин этот вздумал развлечь едущих с ним пассажиров карточными фокусами. В Ярославле, как раз в обеденную пору, в ресторан явился гражданин с примусом в руках, который он только что взял из починки. Двое швейцаров, лишь только увидели его, бросили свои посты в раздевалке и бежали, а за ними бежали из ресторана все посетители и служащие. При этом у кассирши непонятным образом пропала вся выручка. Было ещё многое, всего не вспомнишь. Было большое брожение умов...”

Как видите, его роман то и дело обогащается под страшными ударами абсолютно невообразимой действительности, какая даже присниться нормальному человеку не может, нормальный человек и во сне до такого рода чудес не дойдёт, до каких новая власть доходит с холодным спокойствием наяву. Однако всё это он напишет потом, в одну из бессонных ночей, когда несколько в себя попридёт. А пока встаёт во весь рост законный вопрос: как среди этих остервенившихся, разум утративших граждан отбыть свой свыше отмеренный срок? Никак невозможно отбыть. Он тоскует, не зная, что предпринять, где укрыться, как устроить посреди этой потрясающей кутерьмы свою собственную маленькую судьбу, причём чувствует явственно, что совершенно не в силах оставаться в Художественном театре, где такую несусветную, прямо опасную чушь писали о нём. Он оставляет роль в “Пиквикском клубе”, свою любимую роль. Он говорит, что лучше всего для него было бы оставаться только актёром, чтобы избежать беспардонных издевательств Горчакова и прочих любителей всовывать пионерок чёрт знает куда и царя заставлять говорить, как в наше победоносное время стало жить хорошо. Он вздрагивает при мысли о том, что теперь, когда разом зарезано столько пьес, он вновь обречён инсценировки тачать, и кого же ещё заставят его инсценировать?

14 сентября 1936 года он отправляется к директору Художественного театра Аркадьеву и пытается выяснить, что предстоит ему делать в когда-то любимом, а нынче ненавистном театре, но, натурально, толком добиться не может ни одного членораздельного звука. Домой приходит расстроенный, в состоянии полной неясности, не представляя, что должен делать, а без дела тоже не в силах сидеть и, несмотря на то, что отказался заниматься Шекспиром, принимается за просмотр и поправки “Виндзорских”. Вечером приезжают из Большого театра, уговаривают ещё одно либретто писать: на этот раз Перекоп. Он не знает, как поступить. Сможет ли совместиться работа для оперы и работа для МХАТа. Вероятно, из МХАТа необходимо уйти, однако куда? Самосуд отвечает смеясь:

— Мы вас на любую должность возьмём. Хотите — хоть тенором.

В тот же вечер на рукописи “Виндзорских” он записывает две чрезвычайно близкие даты: “возобновлена 14 сентября 1936 г. в Москве”, “прервана 14 сентября 1936 г. окончательно”.

Таким образом, ставится точка на любимом театре, ставшем постылым и ненавидимым. С каким-то удивительным сладострастием пишется заявление об уходе. Заявление относится на другой день, однако же сам он не вступает под своды театра, не желая с кем-нибудь повстречаться, а заявление отдаёт обомлевшей курьерше, видавшей виды, но ничего подобного ещё не видавшей. С трепетом счастья, с радостным биением сердца входил он в этот театр. Со стиснутыми зубами и с камнем на израненном сердце уходит он из него. И даёт клятву больше не входить никогда, словно жаждет ему отомстить, и до возможных пределов держит это угрюмое слово отмщенья.

Настроение у него, естественно, отвратительное. Где он станет служить, чтобы хотя немного заработать на жизнь? Возникнут ли и какие возникнут отношения хотя и с Большим, однако таким же подневольным, находящимся под самым жестоким правительственным контролем театром? Какие либретто придётся ему сочинять? Переговоры по поводу Перекопа идут, но в голове пока что не мелькает никакого сюжета, который можно было бы развивать. Сильно нездоровится Елене Сергеевне. В доме его кавардак. Вересаев просит возвратить переписку Чехова с Книппер, но он никак не может её отыскать. Его собственные письма спокойно-печальны. Вересаеву он сообщает: