Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове

“Мне удалось провести месяц на Черном море. К сожалению, Елена Сергеевна съездила со мною неудачно. Привезла с юга какую-то инфекцию и хворает целый месяц. Теперь ей лучше, и я понемногу начинаю разбираться в хаосе, получившемся после моего драматургического разгрома. Из Художественного театра я ушёл. Мне тяжело работать там, где погубили “Мольера”. Договор на перевод “Виндзорских” я выполнить отказался. Тесно мне стало в проезде Художественного театра, довольно фокусничали со мной. Теперь я буду заниматься сочинением оперных либретто. Что ж, либретто так либретто!..”

Два дня спустя о том же сообщает биографу:

“У меня была страшная кутерьма, мучения, размышления, которые кончились тем, что я подал в отставку в Художественном театре и разорвал договор на перевод “Виндзорских”. Довольно! Всё должно иметь свой предел...”

Театр, само собой, отплачивает ему той же монетой, но если он долго живёт мстительной памятью незаживающих ран, нанесённых незаслуженно, грубо и мерзко, отчасти из-за угла и в спину финским ножом, то театр отмщает полным забвением, и в письме к биографу слышится затаённая боль:

“Прикажи вынуть из своего погреба бутылку Клико, выпей за здоровье “Дней Турбиных”, сегодня пьеса справляет свой десятилетний юбилей. Снимаю перед старухой свою засаленную писательскую ермолку, жена меня поздравляет, в чём и весь юбилей...”

1 октября его принимают в Большой театр либреттистом и подписывают с ним договор на либретто “Чёрное море”, как решает он назвать оперу, посвящённую битве за Перекоп.

Он то ли колеблется, то ли идёт туда с неохотой, то ли просто-напросто нестерпимо ему, только вдруг, уплатив в опоганенном здании Союза писателей членские взносы, он вступает в роскошнейший кабинет небольшого, заслуженно позабытого писателя Ставского, секретаря, и заводит разговор о себе, пытаясь, видимо, выяснить, писатель он ещё в официальных инстанциях или давно уже нет, чего ему ждать, откроется ли когда-нибудь возможность печататься, хотя и без разговора, по одному кабинету видать, что не откроется никогда. Натурально, разговор получается неприятным и трудным. Перед ним в хорошем кресле восседает типичный чиновник, жулик, неискренний человек, то и дело куда-то отводит глаза, увёртывается, хитрит, сорит предательскими словами “рассмотрим”, “обсудим”, нарочно забывая уведомить, кто обсудит, где и когда.

16-го он принимается новую лямку тянуть. 17-го Асафьев шлёт ему победную телеграмму: “Вчера шестнадцатого кончил нашу оперу”. Он отвечает: “Радуюсь горячо приветствую хочу услышать”. Без большого желания, но, по обыкновению, в самом стремительном темпе сочиняет либретто “Чёрное море”. Внешне жизнь его заметно меняется. Если в течение шести лет он бывал на всех премьерах Художественного театра, то теперь он погружается в волнующую, любимую с детства музыкальную жизнь. Однако что за мерзость, товарищи, эта советская музыкальная жизнь! Разумеется, всё-таки можно на “Бахчисарайском фонтане” душой отдохнуть, испытать наслаждение истинное, посетив премьеру “Свадьбы Фигаро”. Зато шедевры новейших времён! В Камерном проходит премьера “Богатырей”, на слова Демьяна Бедного созданных нашим Бородиным. Позорная вещь, вот и весь разговор. И каково же его удивление, когда он в газете читает постановление, которым снимаются “Богатыри”, но за что бы вы думали? Не за то, что это примитивная, позорная, духовно нищая вещь, а за то, что авторы позволили себе глумиться над крещеньем древней Руси. Прямо как гром среди ясного неба! Его изумление не знает границ! С каких это пор новая, объявляющая себя атеистической власть, взорвавшая здорово живёшь храм Христа и церкви закрывающая одна за другой, берётся защищать акт христианизации русского племени? Разумного объяснения такому нелогичному событию нет, да он никаких разумных толкований уже и не ищет, убедившись давно, что имеет дело с людьми, лишёнными разума. Он только чует обострённым чутьём, что совершается какой-то странный, но несомненнейший поворот к историческому прошедшему, что патриотические мотивы всё настойчивей, всё громче звучат и понемногу начинают перебирать в хвастовство и что по этой причине для его творчества открывается ещё один путь, в глубины времён, куда он может уйти и где его трудновато будет этим безграмотным людям словить. Уже через несколько дней в той самой тетради, в которой делались наброски к “Мёртвым душам”, к “Мольеру”, он делает наброски либретто будущей оперы, посвящённой князю Владимиру, однако слишком скоро оставляет его.