Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове

Глава двадцать шестая. ПРИХОДИТСЯ ЛИБРЕТТО ПИСАТЬ

ПРАВДА, в Художественном театре ему предлагают дичайшую вещь: стачать одну пьесу из “Генриха IV” и “Виндзорских насмешниц”, дорогие сограждане, обе величайшего драматурга Шекспира, и проделать всё это лишь ради того, чтобы превратить Фальстафа в хорошую роль для Тарханова. Он соглашается. Он без промедления берётся за труд. Шекспир так Шекспир!

А пока Художественный театр везёт в город Киев “Дни Турбиных”, и автор отправляет в город пленительной юности, впервые принося на его строгий суд, своё детище, тем более строгий, что события вихрятся именно здесь и ещё живы люди, которые помнят не только трижды проклятое кровавое время, но также тех, кого он своей властью вывел на сцену.

Погода в городе Киеве скверная. Холод. Дожди. Настроение всё же приподнятое. С увлечением он водит по милому городу мхатчиков, показывает улицы и дома, связанные с теми событиями, вступает под своды бывшей гимназии, новыми чудотворцами превращённой в скопище учреждений, и расходится до того, что перед всеми разыгрывает сцену “Гимназия”, подавая реплики и за Алёшу, и за Николку, и за петлюровцев, показывая пришедшим в изумление зрителям свой, может быть, лучший спектакль.

Из прежних знакомств дружеские чувства сохраняются только к Сашке Гдешинскому. В гости приходит. С супругой знакомится. На спектакле сидит рядом с ней и вдруг на ухо шепчет: “Крикни: автора!” Лариса Николаевна послушно кричит, однако, представьте себе, голос её одинок, автора не желает видеть никто. Может быть, ему хочется постоять на сцене перед своими согражданами под гром их благодарных аплодисментов? Может быть. Однако ничто не удаётся ему.

В Москве его отыскивает композитор Асафьев, предлагает либретто оперы о Минине и Пожарском писать, поскольку песенные мотивы и хоровые ансамбли вынашивает давно. Как ни знает он оперу, как ни преклоняется перед оперной музыкой, в первую минуту странное предложение поражает его, едва ли не представляется дичайшим абсурдом или плохо придуманной шуткой. Разговор складывается какой-то тяжёлый. Определённого ответа он не даёт. Однако сам композитор ему очень нравится остроумием, злостью, умом, теми свойствами то есть, которые присущи ему самому, а также удивительно сходной судьбой. Думает ночь. На другой день соглашается. Тут же подписывает договор с дирекцией Большого театра, которая от такого приобретения приходит в неподдельный восторг, умница, культурнейший человек, драматург, оперной сцены великолепный знаток, превосходный стилист, редко когда такого либреттиста удаётся найти!

За работу он принимается как обычно: без промедления. Оперный замысел свободно входит в его концепцию русской истории, над которой он продолжает работать, составляя школьный учебник, хотя начинает уже понимать, что наверху давно решено, кому учебник писать, кто эту чёртову премию загребёт. На первый план выдвигает именно трагическую сторону русской истории, эту вечную угрозу извне, это вечное разорение, эту вечную необходимость хватать в руки оглоблю и меч и приносить кровавые жертвы отечеству. И по этой причине Пахомов, посадского звания человек, в его либретто взовёт к Гермогену:

   — Пришла к нам смертная погибель! Остался наш народ с одной душой и телом, терпеть не в силах больше он. В селеньях люди умирают, Отчизна кровью залита. Нам тяжко вражеское иго. Отец, взгляни, мы погибаем! Меня к тебе за грамотой прислали...

И вновь невозможно понять, как это повернулось в переработанном “Беге”, в Смутное ли давно прошедшее время умирают в русских селеньях, в новое ли время невинной кровью страна залита. И откуда столько авторского, личного в ответе Гермогена, такая ясность патриотического чувства, такое смелое по тем временам выдвижение на первое место начала религиозного, начала церковного:

   — Мне цепи не дают писать, но мыслить не мешают. Мой сын, пока ты жив, пока ещё на воле, спеши в Троице-Сергиевский монастырь. Скажи, что Гермоген смиренный велел писать народу так: идёт последняя беда!.. Царь польский Жигимонт Отчизну нашу отдал на поток и пламя... И если не поднимется народ, погибнем под ярмом, погибнем!

И такие глубокие и в то же время крамольные мысли вкладывает он в уста Минина Кузьмы:

— Пришёл родной земле конец, последняя и горькая погибель. Никто не защитит нас! И скоро, скоро всех нас с детьми и жёнами задавят под ярмом!.. Избыть беду самим измыслить надо...