Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове

Разумеется, будет Шостаковичу скверно, генеральная линия партии в том, чтобы одарённому человеку не нашлось уголка на российской земле, лютуют большевики.

Как относится к очередному убийству замечательной вещи Михаил Афанасьевич? Это известно. Он сочиняет совершенно блистательный устный рассказ, в котором сам Сталин в сопровождении своей неповторимой свиты ничтожеств и сволочей прибывает на представление “Леди Макбет” и с каким после этого апломбом невежества ведётся разбор. Итог разбора — наутро в “Правде” статья. Таким образом, запрещение “Леди Макбет”, по его убеждению, прямо исходит от товарища Сталина.

Далее, 5 февраля, проходит шесть дней, дают первую генеральную его полузадушенного “Мольера”, которая, ко всеобщему удивлению, имеет громадный успех, несмотря даже на то, что поистине великолепны лишь Яншин и Болдуман, а Коренева, Герасимов и Подгорный чудовищно плохи. Нынче уже едва ли возможно определённо сказать, в чём причина такого успеха. Может быть, бедные зрители, уставшие от явного бреда современного лживого плоского репертуара, почуяли наконец прекрасную тему и прекрасную вещь. Это скорее всего. Только аплодируют много и широко. Требуют автора, и когда застенчивый автор, к тому же не желающий вокруг своего имени излишнего шума, скрывается, его отыскивают и выталкивают на сцену.

После генеральной обедают с Меликом, затем отправляются в Большой на “Садко”, до того Михаилу Афанасьевичу хочется музыки.

Далее не совсем по записям ясно, в тот же вечер или 6-го внезапно являются Мелик с Леонтьевым. Весело ужинают. Мелик играет из “Валькирии”, то есть опять ему хочется музыки.

И вот 6 февраля в дневнике гремит гром среди ясного неба:

“М. А. окончательно решил писать пьесу о Сталине...”

То есть именно в эти последние дни падает та последняя капля, которая переполняет чашу терпения. Генеральная “Мольера” играть роль этой капли, как я понимаю, не может. Остаётся признать, что роль этой капли чёрного цвета играет запрещение “Леди Макбет”. Если принять во внимание щедринской ядовитости соль в рассказе о товарище Сталине, нельзя не признать, что замысел вызван горчайшим негодованием, а вовсе не низким желанием подольститься, на что мой герой не способен по самой природе своей. Подольститься? Отвесить в ножки поклон? Куда проще было бы в самом деле помотаться по стройкам социализма, книжонку очерков накропать, хоть левой ногой, победами восхититься, которые действительно есть, несмотря ни на что, и делу конец, однако когда спустя приблизительно год победами восхитится немецкий писатель Фейхтвангер, исторический романист, эмигрант, Михаилу Афанасьевичу это восхищение будет противно.

Что же выходит? Выходит, невероятно подумать, что товарища Сталина он намеревается выставить в его истинном свете, то ли продолжая традиции бессмертного Гоголя, то ли продолжая традиции тоже бессмертного Щедрина. Сомнений у меня нет никаких, но тогда на что же он может рассчитывать? Как, он собирается выставить товарища Сталина на посмешище, продвинуть такого рода пьесу на сцену и после таких поразительных подвигов остаться в живых? Не знаю, не знаю. Могу только напомнить читателю, что его бессмертный Учитель сумел-таки написать “Ревизора” и что сам он знает давно, что он обречён. Дерзкий он человек. Снова рискует своей головой, чтобы выиграть всё или всё проиграть.

Впрочем, пока что решение остаётся только решением. События собственной жизни захватывают его. 9 февраля проходит ещё одна генеральная и падает ещё один несомненный успех. 11 февраля бесконечные вызовы, занавес дают двадцать раз. 14 февраля то же самое. 15 февраля выпускается мхатовский “Горьковец”, в котором весь разворот посвящён предстоящей премьере и выдержан в самых победных тонах. Все дают интервью. Немирович рассуждает о пьесе, о работе художника, о его странной литературной судьбе, это ещё в первый раз, как он начал писать:

“Мне хочется подчеркнуть то, что я говорил много раз, что Булгаков едва ли не самый яркий представитель драматургической техники. Его талант вести интригу, держать зал в напряжении в течение всего спектакля, рисовать образы в движении и вести публику к определённой заострённой идее — совершенно исключителен, и мне сильно кажется, что нападки на него вызываются недоразумениями...” Здесь же даётся фотография драматурга: голова опирается на руку, взгляд бесконечно печален. Интервью с ним озаглавлено многозначительно: “Он был велик и неудачлив”.

Однако настроение у него не премьерное, фото его с головой выдаёт. Он полон предчувствий, которые обыкновенно сбываются. Февраля 11 он сообщает биографу: