Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове

ЗАТО ВОКРУГ самой пьесы разражается, как и следовало того ожидать, неприличный скандал. Чтение частным лицам действительно никого до добра не доводит. Слухи толкутся, кружат, расползаются по досужей Москве. Ещё до объявленья в официальных кругах о новой пьесе Михаила Булгакова узнает неутомимый Илья Судаков и требует пьесу под крышу Художественного театра, который никак не может без неё обойтись, именно требует, поскольку Илье Судакову иной стиль не знаком. Уже 26 августа, набрав для подкрепления Калужского, Арендта и Леонтьева, бесцеремонный Илья врывается в Нащокинский переулок и слушает пьесу. Впечатление чрезвычайное, так что два дня спустя поступает новая депутация от Художественного театра в ином и более обширном составе: Марков, Виленкин, Сахновский, Михальский, Калужский, Мордвинов. Новое чтение. Новый чрезвычайный восторг, причём милый Федя Михальский, он же будущий Филя, высказывает своё непоколебимое убеждение, что такую пьесу может поставить один Станиславский, от чего, я думаю, у бедного автора дыбом волосы поднялись.

Судаков тем временем действует, и действует решительно и поспешно. Проворачивает дипломатическую операцию в вертепе Главискусства, понимая, что никакие вахтанговцы никогда и ни под каким видом ничего не поставят, если на пьесу ещё не пришпандорена печать разрешения, и начальник Главискусства требует, через Судакова же, пьесу к себе. Елена Сергеевна добросовестно запаковывает и через театр отправляет экземпляр для Акулова. В театре, давно не слыша голоса совести, пакет раскрывают, без дозволения автора снимают копию с текста и только после этого воровства пакет отправляют по назначению.

Разумеется, после шквального натиска Судакова Акулов разрешает пьесу для постановки, умышленно при этом не указав, что на основании договора пьеса передаётся автором театру Вахтангова. Таким образом» право постановки как будто получает и отличившийся в мошенничестве Художественный театр. У вахтанговцев, понятное дело, переполох, поскольку они с полнейшим на то основанием считают новую пьесу своей. Поднимается кутерьма.

“Ольга сообщила мне, что “Пушкин” пошёл к Немировичу. Вахтанговцы прислали МХАТ письмо, с протестом против постановки, говорят, что пьеса — ихняя. А Ольга говорит, что Илья плевать хотел на письмо. Я говорю Мише, что самое правильное ни во что не вмешиваться, потому что в конце концов что он может сделать. Мхатчики говорят, что договор вахтанговцев — кабальный...”

Немировичу пьеса нравится чрезвычайно: написана большим мастером, со вкусом и тонко, образы сдержанные и чёткие до того, что придётся копать в глубину.

Между тем проходит шестисотое представление “Дней Турбиных”. Читатель, ура!, поскольку некому больше кричать. Об авторе и не вспоминает никто. Из театра ни телефонного звонка, ни открытки, не говоря уже о депешах на красочных бланках и о букетах роскошных цветов, тогда как неукротимый Илья Судаков уже распределяет в “Последних днях” роли и Ольга Сергеевна передаёт, что Николая станет Качалов играть.

С осторожнейшим Немировичем тоже что-то приключается необъяснимое. Только что выпустивши “Врагов”, Немирович берёт на себя скорейший выпуск “Мольера”. На генеральной Михаил Афанасьевич встречается с ним. В партере стоят, кроме них, Судаков и Калужский. Немирович сам наводит витиеватую речь на “Последние дни”, поскольку уже решается официально вопрос, примет пьесу МХАТ к постановке или всё же не примет. И тут в разговор влетает эта самая Ольга Сергеевна, разумеется, по праву приятельства и родства, уж доберётся он до неё:

— Ты в ножки поклонись Владимиру Иванычу, чтобы он ставил.

В ножки Михаил Афанасьевич в жизнь свою не кланялся никому, а Немировича к этому времени так ненавидит, что при одном его имени у него как-то странно губы дрожат. Падает гробовое молчание. Всем ужасно неловко, кроме дуры Бокшанской. Деликатный Немирович конфузится. Михаил Афанасьевич поспешно прощается и ещё поспешней покидает театр.

Однако слухи о пьесе уже обвалом гремят. Никогда не виданный здесь, Сергей Прокофьев возникает в Нащокинском переулке и просит “Последние дни”, из которых, почтеннейший Михаил Афанасьевич, прекрасная опера выйдет, только для полного успеха непременно надобно Глинку ввести. Вскоре с той же приятнейшей целью о пьесе заводит речь Шостакович, и Елена Сергеевна размышляет под воздействием нахлынувших новостей, что уж если из “Последних дней” оперу делать, так она предпочла бы, чтобы делал её Шостакович. Это размышление, кстати сказать, вполне определённо свидетельствует о том, что в семье к Шостаковичу относятся с очевидной симпатией.