Рывок в неведомое

Возле узкого окна беседовали двое. Один был высокий, с густой седеющей шевелюрой, одетый в толстовку. Другой казался моложе. Носил пиджак и рубашку без галстука. Голиков невольно прислушался к их разговору.

— Люди устали от стрельбы, — объяснял высокий, в толстовке. — Когда американцы во время мировой войны снаряжали экспедиционный корпус в Европу, они клали в ранец каждому солдату по томику Диккенса. Или Марка Твена. Или О’Генри.

— Так что же, бросить писать и переводить одного Диккенса? — забеспокоился тот, что был в пиджаке.

— Зачем? Бросать не нужно. Только надо знать, что имеет спрос. И я тебе точно говорю: сейчас покупают только «красный пинкертон» — с расследованиями, загадочными убийствами, погонями на красивых лошадях и авто. Подходит и юмор — «под Аверченку». А если ты желаешь сочинять нечто серьезное, то, пожалуйста, про восстановление народного хозяйства и рабочий класс.

Голикову стало нехорошо. На него опять поплыли стены, как дома, во время разговора с отцом. Не понимая, что это такое: минутная слабость или начало приступа, — он коснулся лбом холодной, выкрашенной маслом стены. Ему показалось, что все опять куда-то проваливается. И он снова пожалел, что не кинул тетрадки в мутные воды канала.

Кто-то подошел к нему и положил руку на плечо.

— Товарищ, вам нехорошо? — спросил негромкий, участливый голос.

Голиков вздрогнул, обернулся. Рядом стоял человек лет тридцати. В гимнастерке. Судя по деловому, спокойному виду, работник издательства.

— Нет, спасибо. Это я так.

— Мне показалось, вы чем-то огорчены?

— Говорят, что вот не берут. Передышка. Лучше всего Аверченко и Диккенс.

— Чего не берут? Какой Аверченко? Какой Диккенс?.. Давайте отойдем в сторонку. Кто вы? Откуда? Что принесли?.. Подымемся этажом выше. Там можно посидеть.

Они поднялись. Возле еще закрытого буфета стояло несколько венских стульев. Голиков и незнакомец присели.

— Кто вы? Откуда? — повторил человек, внимательно разглядывая Аркадия Петровича, его молодое, румяное, однако нездоровое лицо, в котором были растерянность и тревога, его распахнутое, не по сезону холодное брезентовое пальто. Увидел незнакомец и летние туфли на тонкой подошве, больше пригодные для прогулок в солнечный день. А на улице уже давно стояла зима.

Сбиваясь и перескакивая, Голиков в десять минут поведал всю свою жизнь с момента отъезда из Арзамаса в Москву четыре года назад до сегодняшнего утра.

Незнакомый чудак, которого все это заинтересовало, взял из рук своего собеседника папку, развязал тесемки, полистал страницы. Затем вернул рукопись и сказал:

— Пойдемте!

Они спустились этажом ниже. Незнакомец подвел Голикова к дверям комнаты, куда Аркадий Петрович уже заглядывал.

— Через час зайдите сюда. Желаю удачи. — И растворился в полутьме коридора.

Незнакомца звали Илья Рубановский. В 1927 году он написал об этой встрече: «Я познакомился с ним случайно в длинном и неприветливом коридоре одного из наших издательств. Несмотря на 20 градусов мороза, он был легкомысленно одет в коричневое брезентовое пальто и летние парусиновые туфли. Головной убор составляла бумажная кепка, крепко стянутая гарусным шарфом.

Единственным багажом человека была толстая рукопись, пестрые листы которой торчали из оборванной папки. Мы разговорились...

Мой новый знакомый просто и равнодушно рассказывал мне о днях голода и звериной тоски. Потом я раскрыл картонную папку. Это были записки — роман о том, что видел, как жил и боролся этот юноша в годы своей сознательной жизни...»

У Голикова не было часов. Каждые десять-пятнадцать минут он выбегал на лестничную площадку, где сидел вахтер, и смотрел на ходики. Выждав ровно час, толкнул показанную ему дверь.

В типично канцелярской комнате с разномастными письменными столами, двумя шкафами, на которых громоздились папки, с желтой электролампой, подвешенной под потолком, кончилось заседание. Одни участники совещания спешно протиснулись мимо Голикова к выходу, другие, стоя, продолжали разговаривать. Трое или четверо на правах хозяев сидели за столами.

Всегдашняя общительность покинула Голикова. Не зная, к кому обратиться, он ждал, пока его заметят.

В этот момент высокий, с гладким пробором человек, который сидел чуть сутулясь, возможно стесняясь своего роста, посмотрел на посетителя, причем вполне доброжелательно. И прежде чем высокий успел что-либо произнести, Голиков положил перед ним на стол свою папку и дернул тесемки. Папка распахнулась. Высокий от неожиданности вздрогнул. А Голиков, понимая, что это, возможно, последний шанс, твердо и отрывисто произнес:

— Я — Аркадий Голиков. Это мой роман. Я хочу, чтобы вы его напечатали.