Рывок в неведомое

Теперь уже все обернулись в сторону необычного посетителя: начинающие авторы не каждый день разговаривали в этой комнате тоном кавалерийской команды. Стол, за которым благодушно сидел высокий, окружили плотной стеной. Из папки в один миг расхватали добрую половину страниц. Голиков сначала испугался, что листы перепутают, а потом, чего доброго, и потеряют, но чужие руки бережно, с величайшей осторожностью перелистывали страницы. И Аркадий Петрович ужаснулся их виду со стороны...

Уловив насмешливое выражение на лице одного из тех, кто сейчас листал его рукопись, Голиков весь сжался, готовый к тому, что все через минуту расхохочутся, засунут его листы обратно в папку и выставят за дверь: не будь, мол, браток, нахалом!

Но высокий, достав изогнутую трубку и все так же благодушно улыбаясь, набил ее табаком, закурил, глубоко затянулся и начал читать подвернувшиеся ему страницы. Аркадий Петрович их сразу узнал. Это была глава, где Сергей Горинов нечаянно заехал в расположение белых.

Голиков любил этот эпизод, потому что в нем были переданы ощущения человека, вступившего в смертельную игру и вынужденного держаться независимо и хладнокровно.

— Вы писали что-либо прежде? — выпустив длинную струю пахучего дыма, спросил высокий.

Аркадий Петрович хотел ответить: «Да, конечно, и даже печатался — в «Авангарде». Вот только те номера не сохранились...» Но вопрос был задан хорошо, участливо. А в газете «Авангард» было помещено всего лишь несколько наивных стихотворений. И Голиков ответил:

— Нет. Это мой первый роман. Но я решил стать писателем.

— Кем вы были раньше и кто вы теперь?

— Теперь — по болезни в отпуске. А был командиром полка.

— Долго командовали полком? — В голосе прозвучало изумление.

— Полком — почти год. А вообще командовал три с половиной.

— Простите, сколько же вам сейчас? — продолжал высокий.

— Девятнадцать.

— Девятнадцать?!

— А в каких местах вам довелось воевать? — Это спросил человек с худым, монгольского типа лицом и веселыми маленькими глазами. Он был одет в командирский френч с накладными карманами.

— Под Киевом, Полоцком, на Кубани, Тамбовщине, в Сибири.

— А где в Сибири? — встрепенулся человек во френче.

— Ачинско-Минусинский район.

— Против Колчака?

— Нет, белопартизанщина. С атаманом Соловьевым.

— И вы пишете про Сибирь?

— Пока только про Украину и Кавказ.

— Костя, — сказал человек во френче, обращаясь к высокому, — я возьму это почитать. А вы, — повернулся он к Голикову, — зайдите через несколько дней.

Голиков не помнил, как вышел, точнее, выплыл из комнаты. Все в тот же миг для него заволоклось горячим туманом, будто он заболевал и у него начинался жар.

«Несколько дней... — звучало у него в ушах. — Несколько дней». Эти дни надо было прожить. Уже не имело значения, что не оставалось денег. Можно было просуществовать и на ту мелочь, что еще бренчала на дне кармана: Голиков научился обходиться ничтожно малым — тарелкой супа, половиной каравая хлеба на день. Он знал, что на этом можно было продержаться и даже проработать день, и готов был ждать сколько угодно. Сейчас важно было только одно: что скажут, когда прочтут? Да и хватит ли терпения прочесть? Если б хоть было напечатано на машинке... И то, говорят, не всегда читают.

Вдоволь исколесив город, поев возле Сенного рынка рубца с хлебом, на что ушел почти весь наличный капитал, Голиков решил отправиться к себе. Свернув возле Апраксина двора к Фонтанке, он скоро был дома и, поскольку всю предыдущую ночь не спал, тут же лег и заснул.

И приснился ему сон.

Третий сон, записанный А. П. Гайдаром:

«Я на обыске. Огромный, запутанный темный чердак. Пыль, паутина. Я нахожу тяжелый артиллерийский палаш. Мне становится душно, и я хочу спуститься вниз. Я перелезаю через балки, бревна и никак не могу найти выхода.

Нечаянно я дотрагиваюсь до электрического провода — ток вызывает судороги и колотит меня, но я не могу оторваться от провода. Я делаю попытки, напрягаю все силы, но все напрасно. Наконец всем корпусом падаю назад. Рука разжимается. Я спускаюсь вниз.

Внизу чувствуется близость восстания...

Я пристегиваю палаш к поясу. И хочу вынуть клинок, но едва я сжимаю эфес, как пораженная током рука покрывается массой мелких трещинок, из которых выступают капли крови».

Голиков не представлял, сколько это — «несколько дней».

Он выдержал педелю, потом еще день и отправился на Невский, поднялся в издательстве на третий этаж и толкнул уже знакомую дверь.

Народу в комнате было меньше, чем в прошлый раз. Голиков сразу увидел высокого, с трубкой. В уголке комнаты сидел второй, во френче. Больше Аркадию Петровичу пока никто не был нужен.

— Доброе утро, — произнес он, входя в комнату.

— Здравствуйте, — ответил высокий. — Присаживайтесь.

Голиков пристроился на краешке стула. Сердце Аркадия Петровича билось редко и глухо. Деловитость, с которой его встретили, могла означать что угодно: и что еще не прочли, и что уже потеряли, и что его просто не помнят, и что будет гораздо лучше, если он напишет «красный пинкертон».