Рыжая из Освенцима. Она верила, что сможет выжить, и у нее получилось

Мама расставила еду на блех[19] на плите и поспешила зажечь свечи. Мы смотрели на их теплое сияние, а когда атмосфера стала праздничной, запели «Субботнюю радость», а мама закрыла лицо руками и стала молиться. Стол был застелен белоснежной крахмальной скатертью, которую я отгладила собственноручно. Мама достала нашу лучшую посуду. Во главе стола было место дяди Давида. На этой неделе он должен был прийти и провести шаббос с нами – у нас же не было отца, который мог бы прочесть для нас киддуш[20].

– Мама, можно нам поиграть на улице, пока мужчины не вернутся из шуль?

– Поиграйте, только вернитесь вовремя.

Мы с Лией выбежали из дома. Ехезкель уже сидел во дворе, ожидая, чтобы кто-нибудь взял его в шуль. Во двор вышел отец Шмуля, господин Бирнбаум. Он предложил Ехезкелю левую руку – за правую держался Шмуль. Втроем они направились в шуль Вальдмана. Гитта и Лили тоже вышли во двор. Мы тщательно стряхнули пыль со скамеек, чтобы не испачкать красивые платья, и уселись. Начинались сумерки, и мир стал фиолетово-голубым.

– Давайте пойдем к Гольдбауму, – предложила Гитта.

– Нет, им не понравится, – покачала головой Лили. – В прошлый раз он страшно на нас разозлился.

– Не бойся, мы хорошо спрячемся, – настаивала Гитта. – Мне просто хочется посмотреть.

Мы переглянулись и захихикали.

– Ну ладно, – сдалась Лили.

Мы побежали к дому Гольдбаума и спрятались в кустах, где он точно нас не увидел бы. Господин Гольдбаум пошел по дорожке к дому. Мы хихикали в кулачки. Шторы на большом окне не были задернуты. С нашего места мы видели, как он открывает дверь и кричит:

– Добрый шаббос, дорогая!

Госпожа Гольдбаум поднялась с дивана, улыбнулась и оказалась в его объятиях. Он положил руку ей на талию, они сплели пальцы и провальсировали вокруг стола, распевая песню, призывающую ангелов шаббоса в дом.

Я видела, как господин Гольдбаум смотрит прямо в глаза жене. Она не моргала и не отводила взгляд. Они смотрели так, словно плавились друг в друге, словно души их сливались воедино. Я вздохнула. Господин Гольдбаум закружил жену. Хотя мы видели это и прежде, но сейчас смотрели, раскрыв от изумления рот. Когда они закончили танцевать, госпожа Гольдбаум поставила на стол бутылку вина. Только тогда мы очнулись.

– Лия, побежали домой! – воскликнула я. – Нельзя, чтобы нас дожидались!

– Конечно! – подхватила Лили.

Мы медленно выбрались из кустов и побежали к дому.

Мы с Лией вошли в дом прямо в тот момент, когда пришли дядя Давид и Ехезкель. Маме не нравилось, когда кого-то нужно было ждать. Я каждый день молилась, чтобы Давид не женился в скором будущем. Два года назад женился дядя Цадок – и он тут же потерял к нам всякий интерес и, конечно же, перестал приходить в пятницу вечером. Когда это произошло, я долго плакала.

Давид спел песню призыва ангелов в наш дом. Мама улыбнулась, поставила на стол вино и халу – от хлеба поднимался легкий пар. У меня слюнки потекли, и в животе забурчало. Мы помыли руки, Давид разрезал халу, а мы не решались даже коснуться ее в первую минуту – такая она была горячая. Мы обмакивали хлеб в теплое масло с чесноком. Мама достала фаршированную рыбу с хрейном[21] и майонезом, а потом мы ели золотистый куриный бульон. Когда мама подала главное блюдо, Давид спел песню шаббоса.

«Благословен Всевышний Всемогущий,
Даровавший покой
Для облегчения наших душ –  от бед и горя;
И Он будет искать Сион
Отверженный город.
Сколько еще продлится горе
Страдающей души?»

Мы постарались не наедаться, чтобы осталось место для курицы с картофельной запеканкой. На десерт мама приготовила чудесный яблочный штрудель и отрезала всем нам по кусочку. Прозрачные ломтики яблок были посыпаны сахаром, а тесто было очень нежным и тонким. Мама положила каждому по шарику домашнего мороженого, и ванильная сладость потекла по восхитительному штруделю. Удивительно, но и для штруделя в наших животах место всегда находилось. Мама поставила на стол миску с орехами, и мы сидели до глубокой ночи, раскалывая орехи щелкунчиком и болтая обо всем и ни о чем.

Глава 13

Я веровал, и потому говорил: я сильно сокрушен.

Псалтирь 115:1

Освенцим. Июнь 1944.