Рыжий

– Э, нет, – отвечает он уже потверже. – Приезжай сегодня, сейчас. Пятый подъезд. Пропуск уже заказан.

Приезжаю. Вхожу. Сидит насупленный. Перед ним номер газеты с тем интервью, причем вся страница густо подчеркнута цветными карандашами. По всему видно, что читали этот текст в разных кабинетах и очень внимательно.

– Это что? – Смотрит он строго поверх очков.

– Это? Это интервью с известным ученым. Членом КПСС. Академиком.

Тогда он вдавливает очки в нос и вслух зачитывает жирно подчеркнутую фразу. Он читает ее медленно и с такой убийственной интонацией, что я, по-видимому, услышав все это, должен упасть в глубокий обморок. Или наложить в штаны.

«Мы привыкли, – читает он, – к такой модели нашего социализма, которая в основном, даже в целом, была создана при Сталине…» – Куратор поднимает глаза и опять поверх очков смотрит на меня, будто проверяет, жив ли я еще. Еще жив. Тогда он продолжает: – «…Социализма недемократичного, экономически неэффективного, чрезмерно централизованного, догматичного». Он отшвыривает газету и теперь уже с неприкрытой яростью смотрит на меня:

– Ну, что? Вы читали это, подписывая номер в свет.

Ага, перешел на «вы». Это плохой признак. Поскольку меня застали врасплох, то тяну время и пытаюсь понять: это он сам такой умный или вышестоящие товарищи вдохновили его на порку.

– Что-то не понимаю я вас, – говорю ему. – Вы о чем?

Ярость у него получается настоящая, высшей пробы. Он даже краснеет от негодования.

– Вы? Не понимаете?

– Нет, – нагло соглашаюсь я. Конечно, я не круглый идиот и могу сделать вид, что понимаю и даже начать уже потихоньку каяться, да только уж больно противно участвовать в этом спектакле.

Он в упор смотрит на меня. Я – на него, стараясь свой взгляд сделать максимально доброжелательным. Вдруг все обойдется? Но куратора уже понесло:

– Вы против социализма? Против идеалов? Против коллективизации? Может, вы вообще против, а?

Ого! Вот куда его понесло. «Вообще против» – это он мне уже что-то серьезное шьет.

– Я давно подозревал, что вы не тот, за кого себя выдаете. Социализм, видите ли, ему не нравится! Сталин, видите ли, ему плох! – Он снова берет и тут же отшвыривает газету. – Так что это такое – я вас спрашиваю? Что?

– Это хорошая газета, – тихо, но достаточно твердо объясняю я, – Она опубликовала мнение умного и достаточно авторитетного человека. Вы можете соглашаться или не соглашаться с ним, но вам никто не позволял говорить со мной таким тоном.

А вот теперь мне становится его жаль. Он в растерянности. Не знает, что сказать. Зачем-то он хватает трубку одного из множества телефонов. Зачем? Уж не в психушку ли он собрался звонить? Вот так это было в 37-м, думаю я. Поднимал подобный куратор телефонную трубку, входили в кабинет люди, и редактор оказывался на Колыме. Но сейчас не 37-й. Интересно, куда же он позвонит?

– Да я сейчас, знаешь, что с тобой сделаю! – Он снова переходит на «ты». – Да ты сейчас отсюда без партбилета выйдешь.

Дрожащими руками он пытается набрать какой-то номер, потом швыряет трубку на рычаг. А я окончательно успокаиваюсь. Мне даже становится интересно, как он выпутается из щекотливой ситуации?

Время этих людей уходило, но они – битые, опытные, закаленные в аппаратных интригах, – еще лихорадочно цеплялись за старое, еще делали вид, что главнее их никого нет. Впрочем, некоторые – те, кто оказался похитрее, погибче, побессовестнее, – уже спешили вскочить на подножку поезда, отправлявшегося в другую сторону.

Начинался период большой ломки.

Тот цековский функционер хотя бы был честным человеком. Ну, сталинист. Ну, убеждения у него такие. Да на Старой площади девяносто процентов имели такие убеждения, с иными взглядами поступить туда на работу было сложно. Кто-то и до сих пор остался «верен идеалам». Кто-то прошел мучительный путь переоценки, стал другим. А кто-то еще в пути. Нам всем предстояло одолеть этот путь. Это понятно и объяснимо. У нас практически все грамотное население состояло в партии или в комсомоле. Необъяснимо другое. Некоторые партийные начальники в одночасье объявили себя демократами и убежденными сторонниками перемен и моментально оседлали новую лошадь. Еще вчера они были убежденными коммунистами, громче всех славили Ленина и занимали высокие номенклатурные посты, а теперь, стремительно поменяли «политическую ориентацию» и опять остались у руля. Даже не покаялись.

Это можно объяснить только в одном случае. Если признать, что нами во все времена должны править циничные, расчетливые мерзавцы, у которых нет зачатков совести.

Вот беда, так беда.

Усевшись в кресло главного редактора популярного еженедельника, я не забыл про Афганистан, уезжал туда, как только появлялась малейшая возможность. Тот год, проведенный в Кабуле, оказался лишь разминкой, репетицией перед главным. А главным было – не просто отбыть многие месяцы на войне, но и основательно повоевать с самим собой, собственными заблуждениями, страхами, привычками.