«С французской книжкою в руках…». Статьи об истории литературы и практике перевода

Ситуация с Флобером, на мой взгляд, достаточно очевидная: в его творчестве décadence – это всегда «упадок», и русские переводчики, как явствует из приведенных примеров, так его и передают; случай с «Лексиконом прописных истин» – недоразумение, объясняющееся, по-видимому, тем, что переводчики, зная о неприятии мещанами-буржуа новаторского искусства (каким в конце XIX века считалось декадентство), ошибочно, вопреки хронологии и французскому языку, приписывают это неприятие «героям» флоберовского «Лексикона», хотя те порицают вовсе не художественное течение (несмотря на упоминание поэзии), а просто течение жизни.

А как переводить то же слово décadence, если речь идет не о Флобере, а о его ровеснике Шарле Бодлере? Бодлер неоднократно употребляет это слово в статьях об изобразительном искусстве, русские переводы которых были изданы в 1986 году. Переводчицы Н. Столярова и Л. Липман всякий раз передают décadence как «упадок»: и когда Бодлер в статье «Философское искусство» рассуждает о низком уровне пейзажной живописи как признаке упадка (signe de décadence); и когда в статье «Искусство и жизнь Эжена Делакруа» осуждает «кого-то из каменотесов или из архитекторов», которые «обронили в связи с последним творением Делакруа слово „упадок“» («ont prononcé le mot décadence»); и когда упоминает рисовальщика Шарле «периода упадка» («Charlet de la décadence»); и когда в статье «Поэт современной жизни» называет дендизм «последним взлетом героики на фоне всеобщего упадка» («le dernier éclat d’héroïsme dans les décadences») [Бодлер 1986: 247, 260, 271, 305]. Ни разу переводчицам не пришло в голову применить к Делакруа или к денди транскрибированный с французского «декаданс».

Сходным образом и переводчик статей Бодлера о литературе Л. Ефимов тоже выбирает для передачи décadence слово «упадок». У Огюста Барбье, пишет Бодлер в одноименной статье, преимущественное внимание к мыслям «достойным или полезным» обусловило легкое пренебрежение к завершенности отделки, которого «одного хватило бы, чтобы привести к упадку» («pour constituer une décadence»); в этой же статье упомянуты сочиненные Барбье «Песни об упадке Италии» («Chants sur la décadence de l’Italie») [Бодлер 2013: 135, 136].

Но эту стройную картину нарушает М. Квятковская. Под ее пером статья «Новые заметки об Эдгаре По» (1857), в оригинале открывающаяся словами «Littérature de décadence», начинается иначе:

Декадентская литература! – как часто слышим мы эти пустые слова, произносимые на высокопарном зевке устами известных сфинксов без загадки, стоящих на страже святых врат классической эстетики. И каждый раз, как прогремит сей непререкаемый оракул, можно с уверенностью утверждать, что дело касается произведения полюбопытней «Илиады». Очевидно, стихов или романа, все в которых призвано изумлять: и стиль отточен на диво, и многообразие языковых средств, и просодии выверены непогрешимой рукой. И когда я слышу очередную анафему – что, к слову, всегда выпадает на долю любимейших наших поэтов, – меня так и подмывает ответить: «Неужели вы принимаете меня за такого же варвара, как вы сами, и полагаете, что я способен столь же бездарно развлекаться, как вы?» <…> думаю, что мне дозволено вопросить сих мудрецов, понимают ли они всю тщету, всю никчемность своей мудрости[274] [Бодлер 2001: 238].

В этом переводе вызывает вопросы не только «декадентская литература»; я не уверена, например, можно ли что-то произносить «на зевке», да еще высокопарном (в оригинале «avec la sonorité d’un bâillement emphatique» – «со звучным и напыщенным зевком»). Но меня интересует сейчас эта самая литература. Декадентская ли она или все-таки, как и во всех других случаях употребления этого слова у Бодлера, литература упадка?