«С французской книжкою в руках…». Статьи об истории литературы и практике перевода

Поэт «Цветов зла» любил то, что ошибочно называется стилем декаданса и есть не что иное, как искусство, достигшее той степени крайней зрелости, которая находит свое выражение в косых лучах заката дряхлеющих цивилизаций: стиль изобретательный, сложный, искусственный, полный изысканных оттенков, раздвигающий границы языка, пользующийся всевозможными техническими терминами, заимствующий краски со всех палитр, звуки со всех клавиатур, усиливающийся передать мысль в самых ее неуловимых оттенках, а формы в самых неуловимых очертаниях; он чутко внимает тончайшим откровениям невроза, признаниям стареющей и извращенной страсти, причудливым галлюцинациям навязчивой идеи, переходящей в безумие. Этот «стиль декаданса» – последнее слово языка, которому дано все выразить и которое доходит до крайности преувеличения. Он напоминает уже тронутый разложением язык Римской империи и сложную утонченность византийской школы, последней формы греческого искусства, впавшего в расплывчатость [Готье 1908].

В данном случае появление слова «декаданс» ничуть не удивительно: перевод Эллиса датируется 1908 годом, когда уже произошла канонизация Бодлера как родоначальника символистов-декадентов. Современные французские исследователи, восстанавливающие историю этой канонизации и апроприации Бодлера следующим поколением поэтов, показывают, насколько она была односторонней и насколько сам Бодлер был многограннее такой трактовки [Coquio 1993]. «Декаденты» были вольны видеть в Бодлере своего родоначальника, но он не основывал их литературного течения. Между тем, именуя явление, завораживающее Бодлера, декадансом, русские переводчики как раз делают поэта основоположником течения, оформившегося только в 1880‐е годы, почти на два десятилетия позже его смерти. Переводческое решение в этом случае перестраивает целый раздел истории литературы.

Такая перестройка происходит не у одной Квятковской. Известно письмо Бодлера к Арману Дю Менилю от 9 февраля 1861 года, где поэт делится намерением написать сочинение «Дендизм в литературе» – о Шатобриане, Жозефе де Местре, Кюстине, Поле де Молене, Барбе д’Оревийи – и уточняет свой план: «Analyse d’une faculté unique, particulière, des décadences» [Baudelaire 1973: 128]. Это то же самое слово décadence во множественном числе, которое, как уже сказано выше, переводчицы статьи «Поэт современной жизни» передали как «всеобщий упадок», а точнее всего было бы здесь говорить об «эпохах упадка». На мой взгляд, переводить процитированную фразу нужно так: «Анализ одного уникального, особенного свойства эпох упадка». Современный исследователь не случайно пишет об отношении Бодлера к одному из предполагаемых героев задуманной, но не написанной статьи, Полю де Молену: «Бодлер видит в Молене одного из тех выдающихся людей, которые живут в эпоху упадка» («qui traversent l’époque des décadences») [Schellino 2012].

Но у Сергея Фокина другое мнение; он здесь, как и в случае с «Лексиконом прописных истин», предпочел упадку декаданс и перевел так: «Анализ одной исключительной, своеобразной способности декаданса» – и опять-таки одним этим переводческим решением сразу превратил Бодлера в теоретика декадентства, которым тот не был. Фокин, кстати, это прекрасно понимает и уточняет, что, если творчество Бодлера оказалось «одним из самых острых сознаний европейского декаданса», произошло это «объективно, задним числом», а субъективно Бодлер «всеми фибрами умственного строя противопоставлял себя декадансу, воспринимая современный упадок духа как своего рода „болезнь века“» [Фокин 2011: 66–67].