«С французской книжкою в руках…». Статьи об истории литературы и практике перевода

О чем говорит Бодлер? Какие-то люди произносят бессмысленные (vides de sens) слова о том, что некая литература находится в состоянии décadence, а говорят они так о любой литературе, которая в лучшую сторону (бóльшим совершенством и большей увлекательностью) отличается от классической литературы и правил классической эстетики[275]. Очевидно, что эти люди клеймят эту самую новую хорошую литературу за то, что она, по их мнению, находится в состоянии упадка (то же самое, что флоберовские буржуа вменяли в вину всей собственной эпохе).

Чем можно доказать, что речь идет о состоянии упадка, а не о каком-то специальном эстетическом качестве? Прежде всего продолжением приведенного выше текста:

Понятие «декадентская литература» предполагает, что существует целая градация литератур – младенческая, детская, отроческая и т. д. Этот термин, хочу я сказать, заключает в себе нечто роковое, предопределенное, словно некий непреложный декрет; и упрекать нас в том, что мы повинуемся таинственному закону, крайне несправедливо [Бодлер 2001: 238].

По мнению Бодлера, приговор этих неправедных и недалеких судей исходит из того, что у литературы есть возрасты и она может дойти – и непременно доходит – до последней стадии дряхлости, то есть опять-таки упадка. В ряду младенчества, отрочества и проч. упадок звучит естественно. Напротив, совершенно неестественно здесь появление декадентской литературы, о которой упоминаемые Бодлером «судьи» в 1857 году, когда в составе сборника переводов из Эдгара По «Новые необыкновенные истории» была опубликована эта статья, знать не могли, поскольку она еще не родилась на свет.

То же уподобление жизни наций существованию отдельного человека Бодлер двумя годами ранее использовал в статье «Всемирная выставка 1855 года», где говорится:

В младенческую пору своей жизни они <нации> бессмысленно лепечут, постепенно развиваются и растут. В юном и зрелом возрасте – производят на свет высокие и смелые творения. Достигнув старости и накопив богатства, – погружаются в дремоту. Нередко те самые принципы, которые явились источником их силы и взлета, приводят их потом к упадку, в особенности когда принципы эти утрачивают животворивший их некогда победный пыл и становятся для большинства всего лишь рутиной [Бодлер 1986: 141].

Бодлер в этой статье прежде всего стремится доказать «абсурдность и несуразность» идеи прогресса в искусстве; состояние «упадка» он здесь ничуть не восхваляет. Но именует он его, естественно, все тем же многострадальным словом décadence, которое переводчицы Столярова и Липман, естественно, передают словом «упадок», а не пишут, что какие-то принципы приводят нации к декадансу. А ведь это то же самое слово, и за два года его значение кардинально не изменилось.

Конечно, в статье 1857 года отношение Бодлера к décadence стало более сложным, поскольку в ней он утверждает также, что упадок, близость к закату жизни – это не всегда плохо и что в этой агонии есть своя красота, которую не хотят замечать упомянутые выше недалекие судьи. В пассаже о «закате» Бодлер допускает трактовку décadence как чего-то ослепительного и чудесного; но он не объявляет себя основателем нового литературного направления – декаданса. Он говорит только об упадке, утверждая, что он не так плох, как уверяют «сфинксы без загадки»[276].